Крокодил в Петрограде

Мирон ПЕТРОВСКИЙ

Труден и преисполнен событий был год тысяча девятьсот девятнадцатый, от революции же - второй. До детских ли книжек было ему, содрогавшемуся от бурь и тревог! И все же выход этой книжки не затерялся среди громадных событий года. Так на монументальном "Ночном дозоре" Рембрандта не теряется - напротив, собирает на себе весь тревожный свет, заливающий полотно, - крохотная фигурка ребенка, окруженная толпой воинственных мужчин в стальных латах, с мечами и алебардами...

В 1919 году издательство Петросовета (в Смольном) выпустило "поэму для маленьких детей" Корнея Чуковского "Приключения Крокодила Крокодиловича" с рисунками художника Ре-Ми (Н. В. Ремизова). Книжка, изданная альбомным форматом, и сейчас поражает сочетанием изысканности - и демократизма, оформительской щедрости - и вкуса, озорной раскованности - и почти математического расчета, причудливости сказочных образов - и непонятно откуда возникающего, но выпуклого и достоверного образа времени. Тем более она поражала современников той аскетической, затянувшей военный ремень эпохи - "рваное пальтишко, австрийское ружье", - когда "пошли наши ребята в красной гвардии служить", как сказано в "Двенадцати" Александра Блока, этом "Ночном дозоре" Октябрьской революции. Книжка должна была казаться залетной птицей из иных времен. Каких? Прошлых? Будущих?

Полное значение этой книжки станет ясным лишь в исторической ретроспективе - потом, когда, оглядываясь назад, станут искать и находить истоки новой культуры. Тогда Юрий Тынянов - выдающийся ученый с острейшим чувством истории - напишет: "Я отчетливо помню перемену, смену, происшедшую в детской литературе, переворот в ней. Лилипутская поэзия с однообразными прогулками героев, с их упорядоченными играми, с рассказом о них в правильных хореях и ямбах вдруг была сменена. Появилась детская поэзия, и это было настоящим событием.

Быстрый стих, смена метров, врывающаяся песня, припев - таковы были новые звуки. Это появился "Крокодил" Корнея Чуковского, возбудив шум, интерес, удивление, как то бывает при новом явлении литературы.

...Сказка Чуковского начисто отменила предшествующую немощную и неподвижную сказку леденцов-сосулек, ватного снега, цветов на слабых ножках. Детская поэзия открылась. Был найден путь для дальнейшего развития" (Тынянов Ю. Корней Чуковский//Дет. лит. 1939. э4. С. 24-25.) .

Смена, перемена, переворот, настоящее событие, новое явление, путь для дальнейшего... Такие слова не часто сходили с чуждого сентиментальности пера Юрия Тынянова. И без того немалая, цена тыняновских определений резко возрастет, если учесть, что столь авторитетно-категорическую оценку "Крокодил" получал из ученых кругов впервые. Зато в читательских восторгах недостатка не было. Поразительный, неслыханный читательский успех "Крокодила" отмечали все - одни с удовлетворением, другие с недоумением и растерянностью, третьи с нескрываемым раздражением.

А. М. Калмыкова, опытный педагог, издавна связанный с социал-демократическим движением, радостно приветствовала "замечательную "поэму для маленьких детей" К. Чуковского... разошедшуюся по России в огромном количестве экземпляров... пользующуюся небывалой популярностью среди детей, которые, невзирая на недовольство некоторых педагогов и родителей, захлебываясь, декламируют ее наизусть во всех уголках нашей обширной родины" (Калмыкова А. Что читать детям // Новая книга. 1923. э7/8. С. 18.) .

Про "все уголки нашей обширной родины" здесь сказано не для красного словца: вскоре "Крокодил" был переиздан большим тиражом в Новониколаевске (теперь - Новосибирск). Сибирский "Крокодил", воспроизводивший издание Петросовета, разошелся мгновенно. В местной прессе появился отклик (ускользнувший от внимания нынешних историков литературы и книговедов), в котором вновь отмечался фантастический успех книги у детской аудитории:
"Прелестная, настоящая "детская поэма"... "Доблестный" Ваня Васильчиков - это властитель дум, это герой современной городской детворы. Автору настоящих строк приходилось многократно читать вслух "Крокодила" аудитории маленьких людишек, и каждый раз это чтение сопровождалось таким восторгом слушателей, что было жаль расставаться с этой симпатичной книгой. Надо еще добавить, что книга иллюстрирована таким талантливым художником, как Ре-Ми. Его рисунки, всегда удачные и остроумные, делают эту книгу еще более ценной, еще более привлекательной..." (Бцкий Н. // Сиб. пед. журн. 1923. Кн. 2. С. 156.).

Поразительным и загадочным был успех "Крокодила" у всех детей - независимо от социального происхождения, положения и даже - возраста. Написанный, как указывалось на титуле, "для маленьких детей", он, странным образом, оказался любимым чтением школьников, подростков и юношества. Посвященный детям автора, росшим в высококультурной, интеллигентной художественной среде, он дошел до социальных низов - до многочисленных в ту пору беспризорных детей.

Беспризорщина была одним из самых тяжких последствий мировой и гражданской войн, горестным явлением, во многом определявшим общественный быт тех лет. Самоотверженные педагоги делали все, что могли, для спасения - физического, нравственного, духовного - этих обездоленных детей. Т. Григорьева, библиотечный работник, приходила с книгами в московские ночлежки для беспризорных (на Таганке) и читала вслух. Она свидетельствует: "Из приносимых нами веселых книг имел успех только "Крокодил" Чуковского, его многие знали наизусть..." (Григорьева Т. Литературные вкусы беспризорных: По материалам отд. дет. чтения Ин-та методов внешк. работы [Послесл. Н. К. Крупской] //На путях к новой школе. 1924. э4/5. С. 157.) То есть: знали наизусть, но слушали с удовольствием.

Странные персонажи "Республики Шкид" - бывшие беспризорные, будущие интеллигенты, полубурсаки и полулицеисты - тоже отлично знали сказку Чуковского. Это удостоверяется той главой книги Г. Белых и Л. Пантелеева, которая так и названа - "Крокодил". Всеобщая известность одного художественного произведения стала выразительным знаком эпохи в другом.

Вот детские впечатления одной читательницы (записанные, правда, много лет спустя): "Отец принес однажды книжку. Если мне не изменяет память, это была даже не книжка, а скорее большеформатная тетрадь, выполненная в черном цвете (цветных картинок в ней не было, это я помню точно). На титуле стояло: "КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ. "КРОКОДИЛ". Мы читали "Крокодила" взахлеб - все - взрослые и дети. Невозможно описать радости, которую принесла нам эта книжка. Мы ее выучили наизусть, мы перекидывались репликами из нее, мы ее разыгрывали в лицах..." (Благинина Е. Он был целой страной // Дет. лит. 1972, э 4. С. 39.)

Берлинская газета "Накануне", орган патриотически настроенной части русской эмиграции, ратовавшей за возвращение на родину, писала: "Крокодил" с первых дней появления вызвал заслуженный восторг маленьких читателей и слушателей. Это одна из лучших детских книг на русском языке за последние годы. Только большая широта, ясность и многогранность духа позводили К. Чуковскому так свободно перейти от серьезной работы исследователя литературы к созданию прелестной, остроумной "поэмы для маленьких", написанной с удивительным пониманием детской психологии" (А. В. [А. Вольский]//Накануне, Берлин, 1922, 11 нояб.)

Блестящий график и знаток книги, обнаруживший на склоне лет незаурядный писательский талант, Н. Кузьмин утверждал: "Крокодилом" Чуковского у нас начиналась новая эра детской книги. Раньше даже герои наших детских книг были импортные: немецкий Struwwel Peter, переименованный в Степку-Растрепку, шалуны мальчишки карикатур Буша, Макс и Мориц, перелицованные в Петьку и Гришку. "Крокодилом" начался также небывалый ранее плодотворный симбиоз в детской книге писателя и художника: Чуковский - Конашевич, Маршак - Лебедев..." (Воспоминания о Корнее Чуковском: Сб. М., 1977. С. 195.)

Чуковский, кажется, и сам был поражен успехом своей сказки и ревновал к ней другие свои произведения.

Когда собирательница писательских автографов М. А. Стакле обратилась к Чуковскому с просьбой внести посильный вклад в ее альбом, автор знаменитой сказки дал выход своим чувствам в следующем горестно-ироническом письме:
"Я написал двенадцать книг, и никто на них никакого внимания. Но стоило мне однажды написать шутя "Крокодила", и я сделался знаменитым писателем. Боюсь, что "Крокодила" знает наизусть вся Россия. Боюсь, что на моем памятнике, когда я умру, будет начертано "Автор "Крокодила". А как старательно, с каким трудом писал я другие свои книги, напр., "Некрасов как художник", "Жена поэта", "Уолт Уитмен", "Футуристы" и проч. Сколько забот о стиле, композиции и о многом другом, о чем обычно не заботятся критики! Каждая критическая статья для меня - произведение искусства (может быть, плохого, но искусства!), и когда я писал, напр., свою статью "Нат Пинкертон", мне казалось, что я пишу поэму. Но кто помнит и знает такие статьи! Другое дело - "Крокодил". Miserere" (Вопр. лит., 1972. э 1. С. 161-162.)

Нелюбовь автора к своему созданию - случай тяжелый и почти абсурдный. Но Чуковский не притворялся - в этом письме, как и всегда, он утрировал свои подлинные мысли, разыгрывал свои искренние чувства. Он действительно ревновал, хотя ревность его была основана на недоразумении: "Крокодил" вовсе не противостоит произведениям Чуковского, выполненным в других жанрах. Тысячи нитей протянуты от "Крокодила" к другим работам Чуковского. Сказка вобрала опыт этих работ и продолжила их - другими средствами. Маршак воспел явление "Крокодила" как естественное продолжение работы "веселого, буйного, дерзкого критика":
Ты строго Чарскую судил.
Но вот родился "Крокодил",
Задорный, шумный, энергичный, -
Не фрукт изнеженный, тепличный, -
И этот лютый крокодил
Всех ангелочков проглотил
В библиотеке детской нашей,
Где часто пахло манной кашей...

(Маршак С. Стихотворения и поэмы. Л., 1973. С. 427. (Б-ка поэта. Большая сер.))

II
Как возникают сказки?

Может показаться невероятным: о происхождении современных литературных сказок, родившихся чуть ли не у нас на глазах, мы зачастую знаем меньше, чем о происхождении фольклорных, созданных невесть когда, в условиях, которые нынешний человек и представить-то себе может лишь значительным интеллектуальным и волевым усилием.

Историю замысла "Крокодила" Корней Иванович Чуковский рассказывал неоднократно, каждый раз немного по-другому.

В этом не было никакой преднамеренности. Просто человеческая память, даже богатая, - устройство весьма прихотливое, а самый ранний из этих рассказов был предпринят более двадцати лет спустя после событий. Рассказы Чуковского дополняют друг друга и могут быть сведены в один, тем более, что основные моменты истории сказки - устойчивы и повторяются во всех версиях.

Замысел "Крокодила" Чуковский всегда связывал с именем Горького. "...Однажды, в сентябре 1916 года, ко мне пришел от него художник Зиновий Гржебин, работавший в издательстве "Парус", и сказал, что Алексей Максимович намерен наладить при этом издательстве детский отдел с очень широкой программой и хочет привлечь к этому делу меня. Было решено, что мы встретимся на Финляндском вокзале и вместе поедем в Куоккалу, к Репину, и по дороге побеседуем о "детских делах" (Чуковский К. Собр. соч.: В 6 т. М., 1965. Т. 2. С. 163.).

"В вагоне он был пасмурен, и его черный костюм казался трауром. Чувствовалось, что война, которая была тогда в полном разгаре, томит его, как застарелая боль. В то время он редактировал "Летопись" - единственный русский легальный журнал, пытавшийся протестовать против войны" (Чуковский К. Современники. М., 1967. С. 147. (ЖЗЛ).)

"Первые минуты знакомства были для меня тяжелы. Горький сидел у окна, за маленьким столиком, угрюмо упершись подбородком в большие свои кулаки, и изредка, словно нехотя, бросал две-три фразы Зиновию Гржебину... Я затосковал от обиды...

Но вдруг в одно мгновение он сбросил с себя всю угрюмость, приблизил ко мне греющие голубые глаза (я сидел у того же окошка с противоположной стороны) и сказал повеселевшим голосом с сильным ударением на о:

- По-го-во-рим о детях" (Чуковский К. Собр. соч. Т. 2. С. 163.)

И пошел разговор о детях - о славном бессмертном племени детей, о прототипах детских образов Горького, о детях Зиновия Гржебина - "я тоже знал этих талантливых девочек - Капу, Бубу и Лялю" - добавляет Чуковский в скобках, умалчивая на этот раз о том, что одна из девочек - Ляля - станет героиней его сказки о Крокодиле. Тогда Горький будто бы сказал: "Вот вы ругаете ханжей и прохвостов, создающих книги для детей. Но ругательствами делу не поможешь. Представьте себе, что эти ханжи и прохвосты уже уничтожены вами, - что ж вы дадите ребенку взамен? Сейчас одна хорошая детская книжка сделает больше добра, чем десяток полемических статей... Вот напишите-ка длинную сказку, если можно в стихах, вроде "Конька-горбунка", только, конечно, из современного быта" (Чуковский К. Об этой книжке: Стихи. М., 1961. С. 7.)

По другому рассказу Чуковского, предложение написать сказку было сделано немного позже, - когда Корней Иванович вместе с художником Александром Бенуа стал посещать Горького (в его квартире на Кронверкском проспекте), чтобы совместно разработать программу детского отдела издательства "Парус": "...тогда Алексей Максимович сказал: "Для таких сборников нужна какая-нибудь поэма, большая эпическая вещь, которая бы заинтересовала детей". И предложил написать эту вещь мне" (Чуковский К. Как я стал писателем // Жизнь и творчество Корнея Чуковского. М., 1978. С. 151.)

Для нас не так уж важно, где были высказаны мысль Горького о необходимости большой поэтической формы для детей и предложение Чуковскому создать такую вещь - в вагоне Финляндской железной дороги или в квартире на Кронверкском проспекте. И конечно, было бы наивностью думать, будто Чуковский приводит подлинные слова Горького. Мысль его он, безусловно, передает точно, но эти рассказы нужно дополнить важным соображением: Чуковский воспринял горьковскую мысль потому, что там (в вагоне или в квартире) о проблемах детской литературы разговаривали единомышленники. Разговаривали два человека, убежденные в том, что с детской литературой дела обстоят из рук вон плохо и нужно что-то срочно предпринять. Более того, детская литература была едва ли не единственной темой, в которой тогдашний Горький мог достичь с тогдашним Чуковским серьезного взаимопонимания. Потому-то и шла поначалу туго их беседа, потому-то и повернул ее Горький на колесах своего нижегородского "о": "По-го-во-рим о детях..."

Горький пригласил Чуковского для этой беседы потому, что знал почти десятилетнюю ожесточенную борьбу критика за доброкачественность детской литературы. Трудно усмотреть в словах Горького (по всем рассказам Чуковского) замысел "Крокодила" - той сказки, которую мы знаем вот уже скоро семьдесят лет. Замысла произведения там нет. Предполагалось другое: переход от критики к поэтическому творчеству, от анализа - к синтезу, от справедливого отрицания "антиценностей" детской литературы - к созданию ценностей безусловно положительных. Одним словом, речь шла о другом литературном жанре, о _перемене жанра_: "большая поэма", "эпическая вещь", "наподобие "Конька-горбунка". Только одно место имеет, кажется, прямое отношение к замыслу "Крокодила": "из современного быта".

И другое обстоятельство, невысказанное, подразумевалось с очевидностью: сказка нужна была для сборника, выходившего в горьковском издательстве "Парус", которое было создано прежде всего для выпуска антивоенной литературы. Общая ненависть к милитаризму и войне стала серьезной платформой для вагонной беседы Горького с Чуковским - в этом смысле они и впрямь ехали в одном поезде.

"Кое-какие из моих статей, - вспоминал Чуковский, - были собраны в книжке "Матерям о детских журналах", вышедшей в 1911 году (кажется). В этой книжке было много недостатков, но она чем-то заинтересовала Горького, с которым я в ту пору не был знаком" (Чуковский К. Заметка автобиографическая//Советские писатели: Автобиографии. В 2 т. М., 1959. Т. 2. С. 636.) . В этой-то книжке и других работах критика, посвященных детской литературе, Горький и мог "вычитать" будущего автора детских сказок.

Но тут возникает вот какое затруднение: Чуковский называет точную дату своего знакомства с Горьким - 21 сентября 1916 года (Чуковский К. Современники. С. 147.) , - а между тем, по свидетельствам, заслуживающим доверия, "Крокодил" (по крайней мере, первая его часть) существовал до этой встречи. И, кажется, даже исполнялся автором публично: "Еще в октябре 1915 года я читал его вслух на Бестужевских курсах..." (Чуковский К. В защиту "Крокодила". - Архив К.Чуковского, Москва (все документы из архива К. Чуковского в этом очерке приводятся с любезного разрешения Е. Ц. Чуковской).)

Очевидно, аберрация памяти исказила что-то в воспоминаниях Чуковского. Возможно, что мысль Горького о необходимости большой поэмы для детей - вроде "Конька-горбунка" - была ответом на какое-то упоминание Чуковского о начале "Крокодила". Возможно, Чуковский невольно изобразил горьковской инициативой то, что на самом деле было поддержкой, сочувствием, одобрением.

Как бы там ни было, но все попытки сочинить сказку за письменным столом кончались самым жалким провалом - "вирши выходили корявые и очень банальные". Чуковский отчаивался и клял свою несостоятельность.

"Но случилось так, - вспоминал он, - что мой маленький сын заболел, и нужно было рассказать ему сказку. Заболел он в городе Хельсинки, я вез его домой в поезде, он капризничал, плакал, стонал. Чтобы как-нибудь утихомирить его боль, я стал рассказывать ему под ритмический грохот бегущего поезда:

Жил да был
Крокодил.
Он по улицам ходил...

Стихи сказались сами собой. О их форме я совсем не заботился. И вообще ни минуты не думал, что они имеют какое бы то ни было отношение к искусству. Единственная была у меня забота - отвлечь внимание ребенка от приступов болезни, томившей его. Поэтому я страшно торопился: не было времени раздумывать, подбирать эпитеты, подыскивать рифмы, нельзя было ни на миг останавливаться. Вся ставка была на скорость, на быстрейшее чередование событий и образов, чтобы больной мальчуган не успел ни застонать, ни заплакать. Поэтому я тараторил, как шаман..." (Чуковский К. Стихи. С. 7-8.).

Несмотря на то, что этот эпизод не подтверждается дневниковыми записями Чуковского и даже отчасти противоречит им, одно в нем несомненно: свидетельство автора об импровизационном истоке "крокодильских" стихов. Импровизационное происхождение "материи песни" (если воспользоваться словцом Генриха Гейне), изустный характер стихового "вещества" сказки многое предопределили в ней и дали своего рода музыкальный ключ к тем частям "Крокодила", которые создавались позднее, уже за столом, с пером в руке.

Непредумышленность импровизации открыла дорогу таким глубинным особенностям творческой личности Чуковского, что сказка - вещь эпическая и детская - окрасилась в лирические цвета. Лирический смысл "Крокодила" становится понятным, если рассматривать сказку вместе со всеми произведениями Чуковского, в их контексте. Ведь "Крокодил", как уже было сказано ранее, воспринял и продолжил работу автора в других жанрах.

III

В 1907 году Александр Блок упрекал молодого, но уже занявшего "видное место среди петербургских критиков" Корнея Чуковского за "мозаичность". Многообразные работы Чуковского, полагал Блок, не объединены никакой "длинной фанатической мыслью" (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 203, 205.)

Нечто подобное Чуковскому приходилось слышать и на закате его неслыханно долгой - почти семидесятилетней! - литературной деятельности. Конечно, все работы Чуковского отмечены печатью огромного таланта, но - как бы это помягче выразиться? - слишком уж они разнообразны. В смене его тем и жанров есть что-то калейдоскопическое. Войдите в положение составителя справочной статьи для энциклопедии или словаря: как ему определить главную специальность писателя Чуковского? Кто он - критик, публицист, литературовед? Может быть, детский поэт? Или прозаик? Переводчик? Историк Некрасова и его эпохи? Теоретик перевода? Лингвист? Исследователь детской психологии? Мемуарист? Что за неустойчивость, зыбкость, "раздребезженность": схватится за одно, тут же бросает и хватается за другое...

Между тем "длинная фанатическая мысль", блоковским нареканиям вопреки, была у Чуковского уже и в ту раннюю пору. Но к 1907 году она не успела выявиться настолько, чтобы стать заметной. "Длинной фанатической мыслью" Чуковского - или "темой жизни", как он сам это называл, - был синтез демократии и культуры, демократическая культура. Здесь - кредо Чуковского, его вера, его надежда и любовь. Вот почему понятие синтеза - самое главное в литературно-теоретических построениях Корнея Чуковского, а слово "синтез" - едва ли не самое употребительное в его текстах, ключевое.

Идея демократической культуры осмысляет поверхностно наблюдаемую пестроту творчества Чуковского как грани одного монолита. Выходец из низов, самоучка, поднявшийся на культурные вершины, провинциальный журналист, ставший живым символом преемственности двух веков русской культуры, он воплощал эту "длинную фанатическую мысль" столько же своей жизнью, сколько и своим творчеством.

Отсюда ведет происхождение устойчивый интерес Чуковского к демократическим бардам - Некрасову, Шевченко, Уитмену - и к великому демократическому художнику Репину. Свою дореволюционную работу об Уитмене Чуковский назвал "Поэзия грядущей демократии" - с ощутимым и несомненным выпадом против высокомерно-снобистской формулы "грядущий хам". Отсюда же - приход Чуковского к художественному переводу, делу культурному и демократическому по самой своей сути, ибо буржуазным "верхам" с их знанием иностранных языков оно было не нужно и даже враждебно. Отсюда же постоянное внимание Чуковского ко всяческим проявлениям "низовой" культуры, будь то старый и новый фольклор, или созданные массой новые слова и словечки, или воспринятый этой массой как свой - кинематограф. Отсюда же проистекает стилистика критических и литературоведческих работ Чуковского, словно бы нарочно приспособленная к тому, чтобы говорить о самых сложных и высоких материях с самым простодушным читателем и одновременно радовать вкус читателя изощренного.

Подобную задачу - своим нелегким путем - решал для себя Александр Блок. Несколько упрощая, можно сказать, что Блок шел к той же цели - с другой стороны, от культуры, и сближение его с Чуковским в последние годы жизни поэта следует объяснять, по-видимому, осознанием общности решаемой ими задачи.

Все та же "длинная" мысль продиктовала Чуковскому попытку диалектически "снять" противоречие между "старой" и "новой" Россией - между культурой и демократией - в статье "Ахматова и Маяковский". Даже "Чукоккала" - эта забава "возле литературы", "возле искусства" (и рифма "Чукоккала - около", излюбленная всеми, писавшими в альбом, вроде бы не случайна!) - получает объяснение с точки зрения "длинной мысли" Чуковского.

Альбомы пушкинской поры - "разрозненные томы из библиотеки чертей", по иронической характеристике Пушкина, - к началу XX века стали уже обломками высокой, но отжившей культуры - и тут были открыты в новом качестве: именно как обломки, свидетельствующие о целом. Действительно смешные и несколько претенциозные в быту, они оказались бесценными для науки, изучающей историю культуры. "Чукоккала", словно бы учитывая этот опыт и забегая вперед, сообщает причуде провинциальной барышни - альбому для стихов и прочего - общенародное и общекультурное значение, объединяет под одним переплетом старое и новое, "высокое" и "низкое". Синтезирующим началом в этом случае выступает, конечно, личность собирателя, сам владелец альбома как участник или центр некоего круга.

Удивительно ли, что именно Чуковский открыл и впервые описал (в работе "Нат Пинкертон и современная литература" (Чуковский К. I. Нат Пинкертон и современная литература; II. "Куда мы пришли?". М., 1910. На многие годы эта книга выпала из научного оборота, пока на ее первооткрывательский характер не было обращено внимание в кн.: Зоркая Н. На рубеже столетий. М., 1976.) то явление, которое ныне широко известно под названием "массовой культуры", "кича" и т. п. Анализ этого явления в работе Чуковского настолько проницателен и точен, что современные исследования на ту же тему нередко выглядят простым развитием (а то и повторением) идей, заявленных Чуковским на заре столетия. Стоит отметить: аналогичные работы западных культурологов появились лишь два десятилетия спустя, так что приоритет Чуковского в этой области несомненен. И когда слышишь нынешние споры о происхождении слова "кич", о его темной этимологии, хочется предложить: пусть это слово, вопреки лингвистике, но в согласии с историей, расшифровывается - по праву первооткрытия - как инициалы первооткрывателя: Корней Иванович Чуковский. Так биолог, открыв новый болезнетворный вирус, дает ему свое имя.

В "киче" он открыл своего главного врага. Вирус пошлости, эстетическую дешевку, расхожий заменитель красоты, всякого рода литературный ширпотреб он всегда разоблачал и предавал публичному осмеянию - от ранней статьи о "Третьем сорте" до самых поздних, вроде статьи с выразительным названием "О духовной безграмотности". Чуковский не уставал доказывать, что кичевое искусство - при некотором внешнем сходстве - противоположно демократическому. Его постоянным доводом против "кича" (и против чистоплюйского снобизма, связанного с "кичем" гораздо теснее, нежели принято полагать) был Чехов. Моральный и эстетический авторитет Чехова Чуковский исповедовал всю жизнь, строил свою систему самовоспитания по Чехову, видел в Чехове (в его жизни и творчестве) наиболее полное воплощение своей "длинной мысли".

Великое искусство, понятное всем, было его идеалом, от которого он никогда не отступался. Жанровое и тематическое многообразие произведений Чуковского неожиданно подтверждает цельность автора: перед нами испытание разных путей и средств демократической литературы. Будто бы "переменчивый" писатель, Чуковский очень мало изменился за свою долгую литературную жизнь, потому что менял он не мнения и взгляды, а только темы и жанры своего творчества. Другой темой и новым жанром он продолжал служить все той же своей "длинной фанатической мысли". В этом и впрямь было что-то "калейдоскопическое": калейдоскоп меняет картинку, если его встряхнуть, повернуть, щелкнуть. Но узор, предлагаемый калейдоскопом взамен прежнего, составлен из тех же элементов и по тому же принципу - ни других элементов, ни другого принципа их организации у него просто нет.

Вот откуда у Чуковского многочисленные подступы к литературе для детей - быть может, самому естественному проявлению демократической культуры. Страстный книгочей с огромным теоретическим даром, Чуковский должен был задуматься над общеизвестным (и потому - привычным, не задевающим мысль) фактом непрерывного "опускания" произведений "высокой" классики по возрастной лестнице. В самом деле, - едва ли не самые задиристые книги, отыграв свою боевую публицистическую роль, с поразительным постоянством переходили в детское чтение: "Дон Кихот" и "Путешествие Гулливера", "Приключения Робинзона Крузо" и "Хижина дяди Тома", "Макс Хавелаар" и сказки Пушкина, басни Крылова и "Конек-горбунок". Чуковский осмыслил книги для детей - возрастную рубрику - как рубрику своеобразно социальную, наиболее демократический пласт литературы. Механизмы демократической культуры Чуковский изучал разными способами, в том числе - на материале детского мышления, и поставил знак равенства между ним и фольклорным мышлением ("От двух до пяти").

И когда от теоретизирования в этой области Чуковский перешел к художественному творчеству, у него получился "Крокодил", открывший длинный список сказочных поэм. Сказки Чуковского - "мои крокодилиады", как именовал их автор, - представляют собой перевод на "детский" язык великой традиции русской поэзии от Пушкина до наших дней. Сказки Чуковского словно бы "популяризуют" эту традицию - и в перевоплощенном виде ("повторный синтез") возвращают народу, его детям.

Своим крупным и чутким носом - излюбленной мишенью карикатуристов - Чуковский мгновенно улавливал социально-культурные процессы начала века. От Чуковского не укрылось ни то, что низовые жанры искусства - рыночная литература, цирк, эстрада, массовая песня, романс и кинематограф - сложились в новую и жизнеспособную систему, ни то, что эта система переняла у фольклора ряд его общественных функций. Эстетический язык социальных низов и их жизнечувствование, которые художник прошлого века находил непосредственно в фольклоре, теперь все очевидней обнаруживались в "массовой культуре", вобравшей в себя простейшие - и основные - фольклорные модели. Будущий историк, несомненно, осмыслит тот факт, что "кич" сложился и был открыт как раз тогда, когда эпоха фольклора шла к своему естественному завершению.

Для демократических масс "кич" стал заменителем фольклора в бесфольклорную эпоху, а для высокого искусства - от Блока и далее - "источником", каким прежде был фольклор.

В "массовой культуре" Чуковский увидел явление далеко не однозначное, требующее тонкой различительной оценки. Никакого восторга у него не вызывало свойственное "кичу" превращение традиции - в штамп, творчества - в производство, поиска путей к человеческому уму и сердцу - в расчетливое нажатие безотказных рычагов. Как человек культуры, Чуковский должен был отвергнуть "массовую культуру" за эстетическую несостоятельность, а как демократ - должен был задуматься: чем, собственно, привлекателен "кич" для масс, что делает его массовым?

Оказалось, "кич" воздействует своими элементарными, но выработанными и проверенными тысячелетней практикой - потому неотразимо действующими - знаками эмоциональности. Эти знаки настолько просты, что в них стирается грань между сигналом об эмоции и эмоцией как таковой. В поисках киновыразительности подобную задачу решал для себя С. Эйзенштейн, и ход мысли привел его к цирку - эстетическому явлению, которое вроде бы никак не подходит под бытующие определения фольклора (цирк не "изустен", не "коллективен" и вообще не "словесен"), но тем не менее - глубоко фольклорному по своей природе. Цирк оказался как раз тем видом массового искусства, который с наибольшей полнотой и сохранностью "законсервировал" мифологические и фольклорные "первоэлементы" - простейшие сигналы эмоций, неотличимые от эмоций, - и непрерывно работает с ними. Переосмыслив заимствованное из циркового обихода слово, Эйзенштейн назвал свое открытие "монтажом аттракционов" и перенес его в искусство кино (Эйзенштейн С. Избр. произведения: В 6 т. М., 1964. Т. 2. С. 269-273. (Впервые: Леф. 1923. э 3. С. 70-72.))

Подобное открытие Чуковский совершил дважды: в первый раз теоретически - как аналитик - в статье "Нат Пинкертон и современная литература", во второй - как поэт - в "Крокодиле". В массовой культуре он открыл такие фольклорно-мифологические средства воздействия (суггестии), которые могут быть использованы для создания высоких художественных ценностей. И если до сих пор мы видели в "Крокодиле" некую "популяризацию" высокой традиции русской поэзии, "перевод" ее на демократический язык детской сказки, то теперь можно добавить, что в "Крокодиле" был осуществлен экспериментальный синтез этой высокой традиции - с традицией низовой, фольклорной и даже кичевой. Вот почему "идейные" смыслы "Крокодила" так неуловимы и с трудом поддаются истолкованию: они выводятся не столько из образов и ситуаций сказки Чуковского, сколько (и в первую очередь) из смысла осуществленного в ней эксперимента.

...Самозабвенно, "как шаман" (по собственному сравнению Чуковского), и почти безотчетно, как сказитель фольклора ("не думал, что они имеют какое бы то ни было отношение к искусству", - по его же утверждению), он импровизировал строки сказки:

Жил да был

Крокодил.

Он по Невскому ходил,

Папиросы курил,

По-немецки говорил, -

Крокодил, Крокодил, Крокодилович...

Шамана несет волна экстатического ритма. Сказитель фольклора безостановочно импровизирует, опираясь на огромное количество готовых "стандартных" элементов - словесных, фразовых, композиционных и прочих: фольклор - материал для создания фольклорного произведения. Для импровизированного литературного произведения таким материалом стала городская культура в разных своих проявлениях, особенно - низовых, массовых. Чем напряженней импровизационность литературного творчества, тем чаще возникают в нем сознательные или безотчетные "цитаты", перефразировки, аллюзии "чужого слова", мелодии чужих ритмов, рефлексы чужих образов. Без этого импровизация попросту невозможна, и аллюзионность, входящая - в разной мере - в состав многих стилей, стилю импровизационному свойственна органически. Память импровизатора - особая, не сознающая себя, "беспамятная память". Сознательная установка критика на синтез воплощалась в непроизвольном синтезе поэта.

Однажды Илья Ефимович Репин, рассказывал Чуковский, вошел к нему в комнату, когда он читал кому-то повесть Ф.М. Достоевского "Крокодил, необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже": "Вошел и тихо присел на диванчик. И вдруг через пять минут диванчик вместе с Репиным сделал широкий зигзаг и круто повернулся к стене. Очутившись ко мне спиной, Репин крепко зажал оба уха руками и забормотал что-то очень сердитое, покуда я не догадался перестать" (Чуковский К. Собр. соч. Т. 2. С. 589.) . Странное поведение Репина и то, о чем "догадался" Чуковский, останутся загадкой, если не вспомнить, что со времени выхода повести "Крокодил, необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже" критика считала ее пасквилем на вождя русской революционной демократии Чернышевского. Автор повести с негодованием отвергал самую возможность такого пасквиля, и современные исследования подтверждают правоту писателя, но Репин, несомненно, находился под влиянием неправого толкования. Его выходка - демонстрация протеста против чтения "пасквиля".

Эпизод этот в воспоминаниях Чуковского не датирован, но по расположению в тексте его следует отнести к 1915 году. Тогда же или чуть позднее в вагоне пригородного поезда Чуковский начал импровизировать стихи, чтобы отвлечь больного ребенка от приступа его болезни. Недавнее чтение "Крокодила" Достоевского закрепилось в памяти Чуковского бурным (и, как мы теперь знаем, необоснованным) протестом Репина. Импровизированный стих особенно охотно вбирает в себя то, что лежит "близко" - в наиболее свежих отложениях памяти, и, весьма возможно, Чуковский стал перекладывать в стихи (скорей всего - бессознательно) образы и положения повести Достоевского. Во всяком случае, типологическое сходство двух Крокодилов очень велико.

Сюжетные обязанности обоих Крокодилов (у Достоевского на протяжении всей незаконченной повести и у Чуковского в первой части сказки) очень просты и сводятся к одному: к глотанию, проглатыванию. "Ибо, положим, например, тебе дано устроить нового крокодила - тебе, естественно, представляется вопрос: какое основное свойство крокодилово? Ответ ясен: глотать людей. Как же достигнуть устройством крокодила, чтоб он глотал людей? Ответ еще яснее: устроив его пустым" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 5. С. 196. В своей "Книге о Корнее Чуковском" (М., 1966. С. 116) я попытался намекнуть на связь сказки К. Чуковского с повестью Ф. М. Достоевского, поместив приведенные строки в эпиграф к соответствующему разделу.) , - с издевательским глубокомыслием сообщает повесть Достоевского. Перед нами предначертание (или проект) "устройства" крокодила, и Крокодил Чуковского "устроен" в точности по этому проекту. Его Крокодил тоже глотает - правда, не чиновника, а городового, но как тот был проглочен в сапогах, так и этот попадает в крокодилово чрево "с сапогами и шашкою". Про обоих можно сказать словами повести: "без всякого повреждения" (Достоевский Ф. М. Указ. соч. С. 185.) - или словами сказки:

Утроба Крокодила

Ему не повредила...

В сказке Чуковского, при ближайшем рассмотрении, обнаруживается несколько крокодилов. Приглядимся к тому из них, который остался незамеченным, так как прямо не участвует в перипетиях сказки, а лишь присутствует в рассказе Крокодила Крокодиловича о Петрограде:

Вы помните, меж нами жил

Один веселый крокодил...

А ныне там передо мной,

Измученный, полуживой,

В лохани грязной он лежал...

В такой же обстановке предстает перед читателем крокодил Достоевского: "...стоял большой жестяной ящик в виде как бы ванны; накрытый крепкою железною сеткой, а на дне его было на вершок воды. В этой-то мелководной луже сохранялся огромнейший крокодил, лежавший как бревно, совершенно без движения и, видимо, лишившийся всех своих способностей..." (Там же. С. 181.) "Измученный, полуживой", - говорится в сказке Чуковского. "Мне кажется, ваш крокодил не живой", - кокетливо замечает некая дамочка в повести Достоевского.

Если сравнить эти два фрагмента, может показаться, будто Крокодил Чуковского, вернувшись в Африку, рассказывает там своим собратьям - о крокодиле Достоевского! Тема дурного обращения с животными, развернутая во второй и третьей частях сказки, скрыто заявлена сразу: зверинцы есть и у Достоевского. Герой его повести был проглочен крокодилом в тот момент, когда собирался в заграничную поездку - "смотреть музеи, нравы, животных..." (Там же. С. 188.) . К поездке и ее цели начальство относится подозрительно: "Гм! животных? А по-моему, так просто из гордости. Каких животных? Разве у нас мало животных? Есть зверинцы, музеи, верблюды" (Там же.)

Крокодил в сказке Чуковского говорит по-немецки, возможно, потому, что крокодил в повести Достоевского - собственность немца, который изъясняется на ломаном русском. Крокодил там - существо безмолвное, но крокодил немца - немецкий крокодил - естественно, должен и заговорить по-немецки. Достоевский подробно описывает "технологию" глотания, "процесс" проглатывания живого человека крокодилом: "...я увидел несчастного... в ужасных челюстях крокодиловых, перехваченного ими поперек туловища, уже поднятого горизонтально на воздух и отчаянно болтавшего в нем ногами" (Там же. С. 182.) и т. д. Эта "технология" графически буквально будет потом воспроизведена на рисунках Ре-Ми к сказке Чуковского. И повесть, и сказка - "петербургские истории". Перекресток Невского и Садовой у Пассажа, где выставлен крокодил Достоевского, станет местом действия в последующих сказках Чуковского - грязнуля в "Мойдодыре" будет бежать от Умывальника "по Садовой, по Сенной".

Таким образом, сказка Чуковского об африканском чудище в самом центре северной столицы - не первое появление крокодила на Невском. Навряд ли мимо слуха литератора, столь внимательного к проявлениям низовой культуры, прошли песенки о крокодилах, повсеместно зазвучавшие как раз в ту пору, когда Чуковский начал сочинять свою сказку. Словно эпидемия, прокатилась песенка неизвестного автора "По улицам ходила большая крокодила", заражая всех своим примитивным текстом и разухабистой мелодией. Огромной популярностью пользовалось - и тоже распевалось (на музыку Ю. Юргенсона) - стихотворение Н. Агнивцева "Удивительно мил жил да был крокодил". Еще один поэт с восторгом и ужасом восклицал: "Ихтиозавр на проспекте! Ихтиозавр на проспекте!" Так что Чуковский, выводя своего Крокодила на Невский, мог ориентироваться на широкий круг источников - "высоких" и "низких": в прецедентах недостатка не было.

Первая же строфа "Крокодила" поражает необычностью своей конструкции. Ухо слушателя мгновенно отмечает затейливую странность ее ритмического рисунка: в монорифмической строфе (жил-был-крокодил-ходил-курил-говорил), где одна рифма уже создала инерцию и слух ждет такой же рифмы в конце, неожиданно - обманывая рифменное ожидание -появляется нерифмованная строка, лихо завершая хорей - анапестом. Родственная считалкам детских игр, строфа зачина "Крокодила" перешла потом в другие сказки Чуковского, стала легко узнаваемым ритмическим знаком, "ритмическим портретом" сказочника и была неоднократно окарикатурена пародистами. То обстоятельство, что ритмический рисунок этой строфы роднит Чуковского с Блоком, было замечено гораздо позже (Петровский М. У истоков "Двенадцати" // Лит. обозрение. 1980, э11. С. 22-23.) . Строфа дает чрезвычайно выразительное соответствие некоторым ритмическим ходам "Двенадцати" - за два года до великой поэмы Блока.

Первой же строфой "Крокодила" Чуковский как бы распахнул окно кабинета на улицу, и оттуда ворвались отголоски эстрадной песенки, стишка полубульварного поэта и воровской частушки, смешавшись с голосами литературной классики, звучавшими в помещении. Образ взят из одного источника, фразеология - из другого, ритмика - из третьего, а смысл, "идея" не связаны ни с одним из них. Это прекрасно понял Маршак: "Первый, кто слил литературную линию с лубочной, был Корней Иванович. В "Крокодиле" впервые литература заговорила этим языком. Надо было быть человеком высокой культуры, чтобы уловить эту простодушную и плодотворную линию. Особенно вольно и полно вылилось у него начало. "Крокодил", особенно начало, - это первые русские "Rhymes" . (Маршак С. Собр. соч.: В 8 т. М., 1971. Т. 7. С. 583.)

Начало "Крокодила" - первая строфа сказки - это как бы модель, на которую ориентировано все произведение. Начало создает тон, а тон, как известно, делает музыку. Подобно первой строфе, едва ли не каждая строчка "Крокодила" имеет ощутимые соответствия в предшествующей литературе и фольклоре (шире - в культуре), но восходит не к одному источнику, а к нескольким, ко многим сразу (подобно "цитатам" в "Двенадцати" Блока, по отношению к которым современный литературовед применил специальное слово - "полигенетичность").

Обилие голосов и отголосков русской поэзии - от ее вершин до уличных низов - превращает сказку в обширный свод, в творчески переработанную хрестоматию или антологию, в необыкновенный "парафраз культуры". "Крокодилс- на свой лад тоже альбом, принявший на свои страницы - неведомо для вкладчиков - невольные вклады десятков поэтов. Сказка Чуковского - своего рода "Чукоккала", отразившая целый век русской культуры. Весь этот богатый и разнообразный "материал" подвергся столь основательному синтезу, что образовал новое, совершенно органическое целое.

Синтезирующим началом в этом случае выступает - поэт.

Дальше>>>

Воспроизведено по изданию:

Петровский М. С. Книги нашего детства , Книга , 1986

fairypot.narod.ru

fairypot@yandex.ru

Сайт создан в системе uCoz