ЧАС СМЕРТИ

Час смерти

(Восточная легенда)

Давным-давно тому назад в Великой степи, где время и пространство покорились песку и ветру, у шаньюя Туманя, вождя кочевого племени хунну, родился первенец. Новорожденному дали имя Модэ, по обычаю племени его вынесли из шатра и голого бросили в снег.

– Будет воином, – сказал Тумань, глядя, как малютка сморщился и, натужившись, замахал ручками и ножками.

Младенца бережно завернули в одеяло из верблюжьей шерсти и вернули обратно в шатёр.

Модэ выжил, вырос, окреп. Мальчиком он полюбил шумные военные игры, борьбу на кулаках и далёкие прогулки по степи. Часами Модэ мог лежать на спине, следя в небе глазами одинокий полёт беркута.

– Вот царь земли и неба, – думал он, – вольный и могучий. Берёт на земле всё, что захочет, и взмывает под облака. Две стихии покорились его силе и дерзости. Как здорово быть таким: властвовать, не зная преград.

И Модэ вскакивал в седло и мчался по степи, стреляя впереди себя из лука и нагоняя торопливые стрелы в бешеной гонке. Ветер струился по гриве коня, хлестал в лицо песчинками пыли и уносил далеко за спину торжествующий крик мальчишки, настигавшего воображаемых врагов и обращавшего их в бегство.

– Славный будет воин, – говорил Тумань, глядя, как ловко его сын управляется с лошадью, как легко он натягивает тугой лук и как далеко вперёд посылает острые стрелы.

Взрослея, Модэ всё больше сознавал, что нет ему равных среди сверстников, но и на старших он привык смотреть, не отводя глаз, с дерзким вызовом превосходства. Его уверенность, молодая сила и огонь азарта сводили девушек с ума, и не было такой, которая бы не мечтала стать женой Модэ. А Модэ нравилось ловить на себе зовущие и ожидающие девичьи взгляды, но отвечать на них было ниже достоинства настоящего мужчины, каковым он почитал себя.

Когда Модэ шёл семнадцатый год, шаньюй Тумань взял его с собой в первый настоящий боевой поход. Конный отряд шаньюя совершил набег на приграничные земли страны Цинь, грабя деревни, убивая крестьян, угоняя скот и рабов. Зарево горящих хижин оставляли по себе степные всадники; вопли умирающих, стенание пленных и тревожное мычание скота сопутствовали им в пути. Но в топоте копыт и гуле голосов переполненного добычей обоза не расслышали люди шаньюя приближение вражеской конницы. Не успели степняки изготовиться для защиты, как конная лава накрыла их. Половину кочевников воины цинь порубили в первые же минуты боя; лишь малая их часть во главе с Туманем, с трудом выбравшись из смятенного месива людей и животных на открытое пространство, обратилась в бегство, уповая на милость судьбы и резвость лошадей. Несколько часов цинь, не отставая, в ожесточённом молчании преследовали горстку кочевников. Гулкой россыпью били копыта в серой мгле, кони дышали тяжело, раздувая ноздри, лоснясь взмыленными боками. Упорство преследователей было велико, и постепенно расстояние между ними и хунну стало сокращаться.

Оглянувшись, Модэ увидел прямо за своей спиной седого воина на вороном коне в золотых доспехах. Модэ, натянул лук и выстрелил:

– Фи-и-у, – коротко пропела тетива, и стрела пробила белое горло седобородого предводителя циньского отряда. Он качнулся в седле и упал бы, если бы справа и слева всадники не подхватили его, усмиряя бешеный бег коней. Вслед за ними весь отряд замедлил движение и остановился. Заминка позволила кочевникам оторваться от погони.

– Великий будет воин, – сказал сотник Гунли шаньюю Туманю, кивнув в сторону Моде, когда хунны приостановились для передышки.

Тумань с досадой хлестнул плетью дико всхрапнувшего коня и ничего не ответил сотнику Гунли.

С той ночи шаньюй отдалил от себя первого сына и приблизил младшего, покладистого и вечно сонного Яо. Подолгу разговаривал с ним, таскал за собой на охоту, лучшие кожи, меха и ножи дарил ему.

– Почему отец тебя не любит? – спросил однажды Яо старшего брата.

– Потому что боится меня, – усмехнулся Моде.

Яо засмеялся:

– Отец могучий воин, а ты мальчишка и его сын, чего же ему бояться?

– Он видел, как моя первая стрела убила врага, но он не знает, куда полетит вторая, – неизвестность, вот чего он боится.

От удивления Яо прикрыл рот рукой и настороженно посмотрел на брата:

– А ты не думаешь, что я перескажу отцу твои слова?

– Глупый суслик, ты же не хочешь, чтобы я спустил тебе жир и скормил его собакам? – пожал плечами Модэ.

Яо не посмел донести шаньюю Туманю об этом разговоре, но шаньюй и не нуждался в доносах: он-то хорошо знал, как легко падает власть к ногам бессовестных и сильных. Поэтому, когда послы могущественных согдийцев из богатого и пёстрого города Мараканда потребовали от шаньюя мира и прекращения набегов, он, не задумываясь, поклялся духами предков, что будет соблюдать вечный мир с согдийцами, а в залог верности отдал соседям своего первенца, Модэ.

– Верьте мне, мужи великого царства Согд: ненарушимым будет наш мир. Плоть свою, кровь свою отдаю вам. Для старости моей растил и лелеял. В ваших руках отныне самое большое сокровище моё, сберегите его, как я буду оберегать мир и покой ваших границ, – на прощанье сказал послам Тумань и крепко обнял Модэ.

Но едва стих топот копыт, едва осела на землю пыль, поднятая посольским караваном, покидавшим ставку шаньюя, как Тумань разослал гонцов по дальним кочевьям Великой степи, созывая племя хунну в большой поход, за горы, в страну Согд.

Царь согдийцев Артабан, не знавший о коварных замыслах Туманя, принял Модэ радушно, как друга, как сына, как живое и долгожданное воплощение мира и благоденствия: постелил перед ним узорчатые ковры, посадил по левую руку подле себя, одарил богатыми подарками. Дочь Артабана, прекрасная принцесса Мэй, едва взглянув на Модэ, зарделась, словно розовый лотос на тихой глади воды.

С удивлением и любопытством всматривался Модэ в незнакомую ему жизнь: никогда прежде не видел он таких красивых и высоких каменных палат, разноцветных расписанных стен, огнём горящих шелков, удивительных яств и вин в чеканных тонких сосудах. Нежные женские голоса были там, как шёпот ветра, как пение талой воды под весенним снегом. Модэ втайне смутился блеском царского двора – подобного блеска даже представить себе он не мог под пологом походного шатра – но виду не подал, стараясь держаться равным среди равных, искушённым среди мудрых, равнодушным среди пресыщенных.

Так прошло несколько недель в пирах и праздных забавах. Модэ успел отличиться во время царской охоты, сразив метким выстрелом стремительно убегавшую лань в чаще леса. Во время конных состязаний он побеждал многих соперников. А речь его на пирах была пристойна и уместна. Могущественный царь согдийцев всё с большим интересом поглядывал в сторону именитого сына диких степей и подумывал уже: не изменить ли ему ради будущих отношений с жестокими кочевниками положение Модэ и не сделать ли его, заложника, женихом царской дочери и верным вассалом, как вдруг пришла весть, что в восточные пределы царства Согд вторглись орды хунну, что они грабят и жгут селения, и дым от пожарищ скоро увидит столица. Гонец, принёсший её, упал, окровавленный и посечённый саблями, к ногам царя без сил и умер с последним словом, произнесённым холодеющими устами. Артабан повелел собирать войско, чтобы идти на помощь восточным провинциям. Вострубили трубы и множество конных и пеших воинов поспешили ко дворцу, наполняя город рокотом гневных мужских голосов, скорбными криками женщин, ржаньем лошадей и звоном стали.

В одну минуту из обласканного гостя Модэ превратился во всеми презираемого пленника. Его бросили в самую грязную и тесную камеру тюрьмы, чтобы наутро, прежде чем выступить в поход, казнить жестоко, как татя и мошенника, похитившего мир.

Тюрьма находилась неподалёку от дворца, почти рядом поднимались их крыши над крепостной стеной на высоком холме в центре Мараканда. Видимо, затем так было задумано и сделано, чтобы ежечасно придворная челядь вспоминала о недолговечности счастья и непрочности успеха, чтобы подданные царя никогда не забывали, от кого в государстве гроза и милость. Или же царю согдийцев не хотелось слишком далеко отпускать от себя, даже в заточение, иных особенно важных узников. Как бы там ни было, но тюрьмы с незапамятных времён соседствуют с дворцами, и одно не стоит без другого: хочешь жить во дворце – строй тюрьму, построили тюрьму – значит, скоро где-нибудь неподалеку обязательно поднимется роскошный дворец. И так всё это переплелось и перепуталось, что не всегда и отличишь палаты царя от застенка темницы.

Справедливости ради следует, впрочем, сказать, что тюрьма в правление Артабана почти пустовала, и Модэ оказался в ней едва ли не единственным узником. Обречённый смерти он с лихорадочным напряжением смотрел в свою последнюю ночь через решётки маленького окошка полуподвального помещения на сияющий диск луны над чёрными зубчатыми вершинами далёких гор, за которыми начиналась его родная степь. Пряно стрекотали цикады, заглушая гул города. Волны душного, густого зноя медленно колыхались, томя и обжигая беззащитное тело юноши. Модэ до страсти не хотел умирать. Он ткнулся лицом в плечо и, резким движением головы смахнув капли пота, заливавшие лоб, попробовал вытянуть на себя железные прутья решётки. Прутья не поддались, и Модэ даже застонал от усилия. В этот момент тень закрыла окошко. Модэ отпрянул, и на пол темницы с глухим стуком упал длинный узкий свёрток. Стремительно и беззвучно тень исчезла.

В свёртке под несколькими полосками толстой и плотной ткани, когда Модэ развернул её, тускло блеснуло лезвие кинжала. От нечаянной надежды сердце Моде похолодело и замерло на мгновение, а в следующую минуту он бросился к двери и заколотил в неё руками и ногами что было сил, громко выкрикивая ругательства в адрес стражи.

Прошло время, пока в коридоре раздался шум и глухие шаги охранника. Модэ едва успел затаиться сбоку от входа, как дверь в камеру с тугим скрипом начала отворяться. Дверь была низкая, и, чтобы войти в неё, рослому стражнику-согдийцу потребовалось согнуться едва не вдвое. Этим воспользовался Модэ. Когда голова стражника просунулась вперёд, хунн изо всех сил сверху вонзил кинжал в обнажившуюся между шлемом и доспехом шею; шейные позвонки хрустнули; стражник, захлёбываясь кровью, упал ничком, выронив из руки чадящий факел. Бешеной кошкой Модэ метнулся в тёмный тюремный коридор, и с размаху уткнулся в грудь второму стражнику. Тот покачнулся и, ещё не понимая, что происходит, протянув руку, схватил Модэ за плечо. Модэ наугад полоснул стражника кинжалом по лицу и оттолкнул от себя. Стражник, глухо ударившись затылком о каменный выступ, без чувств осел на пол.

Разделавшись с охраной, Модэ выбежал на тюремный двор и, стараясь держаться тени, добрался до крепостной стены. Изнутри стена была невысока, чуть выше пояса, но снаружи, опускаясь вместе со склоном холма, она превращалась в непреодолимую преграду, мощную и высокую. Модэ огляделся. Справа стена поднималась отвесным уступом, налево – тянулась ровной точно скатерть дорогой, без преград, до крепостных ворот. Модэ не рискнул спрыгнуть вниз и, пригнувшись, торопливо пошёл по стене, всматриваясь в тёмный провал и надеясь на удачу. У подножия холма гудел разбуженным ульем Мараканд, мелькали огни факелов. Возбуждение войны наполняло воздух, выкручивая и без того до предела напряжённые нервы беглеца.

Пройдя по стене некоторое расстояние в сторону ворот, Модэ вдруг едва не споткнулся о переброшенную через стену верёвку, один конец которой был привязан к дереву, росшему внутри крепости, другой – свободно опускался с наружной стороны. Он замер, как вкопанный, и, прежде всего, внимательно огляделся. Не обнаружив ничего подозрительного, Модэ осторожно наклонился к верёвке и дёрнул слегка, проверяя, насколько прочно она привязана. Потом дёрнул сильнее, ещё сильней – верёвка была закреплена прочно. Модэ мысленно поблагодарил неизвестного сообщника, зажал нож в зубах и, ухватившись за верёвку двумя руками, ногами упираясь в стену, стал спускаться. Когда до земли оставалось совсем немного, он увидел боковым зрением, как выступила из мрака и направилась в его сторону фигура, закутанная в плащ. Модэ прыгнул и, схватившись за нож, прижался спиной к стене, пытаясь разобрать, кто приближается к нему, друг или враг. Мелкий щебень, вывернувшийся из-под ног Модэ при приземлении, со стуком покатился по склону. Фигура остановилась и подняла руку. Модэ скорее догадался, чем увидел, что человек поднёс палец к губам, приглашая соблюдать тишину, и успокоился.

– Кто ты? – тихо спросил Модэ, но неизвестный, не отвечая, качнул головой и знаком показал идти за собой.

Вместе они спустились с холма, прошли по дну неглубокого оврага к ручью, за которым начинались ряды глинобитных хижин. На берегу ручья между высоких тополей, росших вдоль воды, Модэ в темноте разглядел двух лошадей и женщину возле них. Женщину он узнал, когда они с провожатым подошли ближе, – это была принцесса Мэй. Теперь он узнал и провожатого – это была одна из рабынь принцессы.

Не нарушив молчания, рабыня низко поклонилась своей госпоже и тихо отступила в ночную тьму. Принцесса Мэй, испытующе и робко взглянув на Модэ, протянула ему поводья лошади. Ей стало страшно в эту минуту: как она могла вопреки воле отца, вопреки воле народа, освободить из плена сына злейшего врага? Но жалость колола её сердце не меньше страха. Как только весть о войне решила участь Модэ, и его бросили в темницу, Мэй вдруг ясно поняла для себя, что умрёт, если не спасёт его. И принцесса, собравшись с духом, начала действовать. Двух самых преданных рабынь посвятила она в свои планы. Одна – подбросила Модэ кинжал и перекинула верёвку через крепостную стену, там, где он должен был пройти, если бы ему удалось выбраться из камеры; вместе с другой служанкой принцесса увела для Модэ из царской конюшни белую кобылицу – тонконогую, чуткую, нервную, самую лучшую – и, когда стемнело, укрыла её вблизи внутренней крепости. Много медленных, ужасно медленных часов прошло в ожидании. Мэй то отчаивалась, что план её провалился, то надеялась, что Модэ не удастся бежать. Когда же он, невредимый, появился вдруг перед нею в сопровождении рабыни, она почувствовала себя несчастнейшей принцессой на земле. Но Модэ уже спешил и был уверен в себе. Твёрдою рукою он взял повод из руки Мэй.

– Почему ты сделала это для меня?

Мэй опустила глаза:

– Езжай вниз по ручью, у моста повернёшь направо. Улица, по которой ты поедешь, выведет к городским воротам. Скажешь страже «меч и огонь», и она пропустит тебя. Торопись. Скоро взойдёт солнце. До рассвета ты должен покинуть город, а я – вернуться во дворец.

Модэ больше не ничего стал спрашивать. Он вскочил в седло, наклонившись, крепко поцеловал Мэй. Поцеловал и, с места пустив белую кобылицу в галоп, исчез в темноте. Некоторое время слышался стук копыт, потом и он растворился в гуле неспящего города, и не осталось ничего, что могло бы утешить принцессу. Рабыня молча приблизилась к ней и помогла сесть на лошадь. Шагом принцесса поехала вслед за сгинувшим в тёмную ночь Модэ. Рабыня шла рядом, держась за стремя. У моста, где Модэ свернул направо, Мэй со служанкой повернули налево, в сторону дворца. Мэй думала о Модэ: сумеет ли он выбраться из города? Мэй думала об отце: как посмотрит ему в глаза? «Всё равно, это несправедливо: казнить человека, который ничего не совершил!» Но на душе у принцессы было смутно. Копыта её лошади мерно ударялись о плотно сбитую сухую землю, и каждый удар попадал Мэй прямо в сердце.

Между тем царь согдийцев уже знал о побеге заложника и об участии в нём дочери и двух её рабынь. Как раз в то время, когда принцесса подъезжала к дворцу, начальник тюрьмы с удручённым видом уговаривал царя приказать догнать и схватить беглеца: «Он не мог далеко уйти, ваше величество, наверняка он даже не покинул пределов Мараканда. Достаточно предупредить стражу и закрыть городские ворота – ручаюсь: до рассвета мы схватим его!»

Царь прошёлся по залу, заглянул в соседний. Там тихо переговариваясь, дожидались царя знатнейшие войны государства. Неровный свет светильников то ярко освещал, то укрывал красноватой тенью их суровые, сосредоточенные лица. Царь обернулся к начальнику тюрьмы:

– Если он сможет – пусть бежит. Ты не будешь преследовать его.

– Ваше величество! Он наш враг, сын нашего врага, он убил одного воина и покалечил другого. Наконец, завтра на площади соберётся народ в ожидании его казни: торжество врага – плохое начало для похода…

– Что же ты не стерёг его, как должно стеречь врага?.. А теперь я хочу, чтобы он сбежал.

В знак повиновения начальник тюрьмы опустил голову.

– Жаль, – буркнул он.

– Нет, не жаль, – царь пронзительно посмотрел на упорствующего слугу своего. – Шаньюй отдал нам смертника – мы вернём ему ядовитую змею, которая – придёт срок – ужалит его в спину, – сказал он раздельно и трижды хлопнул в ладоши.

В зал неслышной тенью своего господина вошёл любимый раб царя.

– Приведи ко мне принцессу, – приказал Артабан – взгляд его отяжелел и сделался горьким.

– Ваше величество, что делать с рабынями, которые помогли хунну бежать? – напомнил начальник тюрьмы.

– Удавить, – и едва заметным движением руки царь дал понять, что разговор окончен.

С отрешённым лицом и плотно сжатыми побледневшими губами подошла к отцу принцесса. Долго Артабан говорил с нею наедине. Прощаясь, обнял. Обессиленная, в слезах, Мэй едва не упала на пол, когда отец оставил её, чтобы перед походом одеться в доспехи.

С первыми лучами солнца огромное войско согдийцев медленной рекой потекло из города на равнину и дальше, в горы, навстречу орде хунну.

Лишь только до кочевников дошла весть, что войско согдийцев под предводительством самого царя движется им навстречу, они, не долго думая, повернули коней и схлынули в степь, как откатывается назад и растворяется в мутных водах прибрежья волна прибоя, не одолевшая тверди земной. Бежала орда столь поспешно, что большую часть награбленной добычи бросила по дороге. Но всё равно шаньюй Тумань был доволен тем, как ловко он избавился от сына, в котором заподозрил угрозу для себя, своей власти и могущества. Каково же было удивление Туманя, когда подъезжая к родному стойбищу, он увидел Модэ в окружении восхищенных мальчишек, следивших на почтительном расстоянии, как тот перед входом в шатёр деловито и ловко оперяет стрелы. Хунну не делали оперённых стрел и никогда не видели ничего подобного, поэтому занятие Модэ озадачило шаньюя. Не меньше удивила его белая кобылица, привязанная у шатра. Никто из хунну ни в прошлом, ни в настоящем, сколько знал Тумань никогда не владел лошадью такой стати и таких достоинств.

– Что ты тут делаешь? – спросил Тумань, остановив коня настолько близко от сына, что конь, перебирая в нетерпении передними ногами, едва не наступал тому на носки сапог, а чёрная тень от всадника заслонила юноше солнце.

Только тогда Модэ невозмутимо поднял голову:

– Вот, – он повертел в руках оперённую стрелу, – такие стрелы точнее попадают в цель.

– Ерунда, – шаньюй мотнул головой. – Когда ты бежал из Согда?

– Ты хочешь знать, как случилось, что меня не убили? – переспросил Модэ, безмятежно глядя в глаза шаньюю.

Тумань отвернулся, не выдержав взгляда. В эту минуту он поймал себя на мысли, что боится сына и восхищается им.

Несколько дней шаньюй думал, как быть, и решил, что, если не получилось избавиться от Модэ с помощью согдийцев, то лучше всего связать его семьёй и дать немного власти, но отослать подальше от себя, поручив присматривать за ним верному человеку. Поэтому шаньюй немедля женил Модэ на красавице Дин, дочери знатного хунна из тюменя, кочевавшего далеко на севере Великой степи, у истоков Орхонта. Жизнь там была суровей, чем на юге: меньше воды, злее ветер и больше стужи; часто хунну на севере становились жертвой нападений других кочевых племён, динлинов и цайли (ещё более диких и свирепых, чем они сами) которые угоняли скот и уводили женщин хунну в рабство. Этот северный тюмень, то есть десять тысяч хуннских семей, Тумань и передал Модэ в управление, втайне надеясь, что Модэ сгинет в пограничных стычках или хотя бы героический ореол вокруг его имени потускнеет в череде бед и поражений, а в помощь ему шаньюй отправил на север своего верного старого Гунли.

Так Тумань сбыл сына с глаз долой.

Возглавив хуннские кочевья на севере, Модэ немедля отобрал пятьсот самых крепких и проворных юношей, научил их делать оперённые стрелы и заставил ежедневно тренироваться в стрельбе из лука и конном бое. Полгода он кружил с ними по степи, лично добиваясь от каждого меткой стрельбы, умелого владения конём и копьём, беспрекословного и мгновенного повиновения. День ото дня пёстрый отряд юных и бесшабашных всадников превращался во всё более грозную и монолитную силу. Заслышав в воздухе далёкий свист стрел и гул земли, уже не только звери, но и люди торопились повернуть в сторону, спрятаться или убежать подобру-поздорову.

Однажды Модэ сказал своим войнам: «Отныне вы будете стрелять только вслед за мной. Куда полетит моя стрела – туда полетят и ваши стрелы. Всякий, кто не выстрелит вслед за мною, куда укажет моя стрела, или промедлит натянуть лук, будет казнён». Юноши молча и преданно выслушали Модэ. Они были влюблены в своего вождя и готовы следовать за ним куда угодно, выполнять любое его приказание, ибо его воля дала им силу и единство, его воля сделала их ужасом степей.

С удовлетворением Модэ оглядел молчаливые ряды… Ветер трепал гривы и хвосты коней, поднимал полы одежды, гнал по растрескавшейся земле спутанные в шары стебли «перекати-поля». Модэ спешился. Похлопал по холке свою белую кобылицу, с которой не расставался с тех пор, как она вынесла его из страны Согд в родные степи. Кобылица в ответ на ласку хозяина мотнула головой. Модэ отошёл от лошади шагов на сорок. Медленно снял с плеча лук. Так же медленно достал из-за голенища сапога стрелу и положил её на тетиву. Волна дрожи пробежала по животу белой кобылицы и затихла. Бронзовые лица воинов были неподвижны, как лица каменных изваяний. Модэ натянул лук и выстрелил. Стрела ударила белую кобылицу в круп. От удара она оступилась набок. В то же мгновение несколько сотен чёрных свистящих стрел впились в голову, шею, грудь и бока животного. Бесформенной грудой мяса лошадь рухнула оземь, и алая кровь брызнула по сторонам. Выбеленная солнцем земля вокруг истыканного стрелами лошадиного трупа, тотчас набухла и побурела. К удовлетворению Модэ не нашлось никого, кто бы промедлил с исполнением приказа. И тогда он повёл воинов через кочевья северных хунну на юг.

С удивлением смотрели хунну, как их дети, ещё недавно бойкие и озорные, на рысях проходят мимо родных шатров, угрюмые, потемневшие от зноя и пыли, точно стая волков перед большой охотой. Нестройной колонной тянулись они вслед за Модэ, и в тишине – смолкли даже собаки пастухов – стало слышно, как камни стонут под копытами их коней.

Последним стойбищем на пути на юг было стойбище самого Модэ, правителя тюменя. Красавица Дин, издалека заметив приближение мужа, с радостью поспешила ему навстречу. Из шатра вышел Гунли и ладонью прикрыл глаза от солнечных лучей, пытаясь разглядеть, к кому так торопится прекрасная Дин. Модэ взял лук, достал из-за голенища стрелу, лёгким, уверенным движением натянул тетиву. Стрела просвистела и впилась в плечо красавице Дин чуть пониже ключицы. Она охнула от боли, но уже в следующее мгновение сотни свистящих стрел вонзились в неё, превратив тонкую женскую фигурку в подобие уродливого дикобраза. Правда, на этот раз несколько воинов промедлили, не решившись стрелять. И Модэ лично перерезал каждому из них горло в назидание остальным.

Последней жертвой кровавой бойни оказался верный Гунли. Когда на его глазах молодая женщина упала, утыканная стрелами, Гунли закричал, как кричат от страшной, невыносимой боли, и бросился к Модэ, не слыша своих шагов, задыхаясь и плача. Старые ноги слушались медленно. Казалось, целую вечность он взбегал на пригорок, вцепившись взглядом в невозмутимую спину Модэ. Она была уже рядом. Вот сейчас… Гунли протянул руку, чтобы развернуть Модэ за плечо лицом к лицу. В этот момент Модэ круто повернулся и выставил нож. Белое лезвие вошло в тело по самую рукоятку, и оно вдруг обмякло, руки повисли. В глазах Гунли мелькнуло удивление и потухло.

Так Модэ освободился от пут, которыми повязал его шаньюй всех хунну, злосчастный Тумань.

Слухи быстро распространяются по степи, как будто ветер переносит вести от кочевья к кочевью, заносит их в шатры, задувает в уши. Очень скоро все северные хунну знали, что Модэ убил свою жену. Тут кстати вспомнились и первый поход Модэ, и его знаменитый побег из согдийского плена. Отец и мать красавицы Дин умерли от горя, а хуннские мужчины, способные сесть на коня, поспешили присоединиться к Модэ, потому что поверили в его силу и власть, а, поверив, решили, что если пойдут за ним, то никогда не останутся без победы и без добычи. К ставке отца Модэ подступил уже с маленьким войском.

В этот день хунны праздновали рождение новой луны и плодородие земли. Мужчины резали чёрных жертвенных баранов и сивых коров, кипели котлы с варёным мясом, женщины пели в хороводах и, пританцовывая, били в бубны. На праздник собрались представители многих хуннских родов, вокруг белого шатра шаньюя раскинулся целый походный город. На импровизированной площади свалены были тюки с дорогими тканями и оружием, стояли кувшины с рисовым вином и просом, валялись дорогие украшения и домашняя утварь. Пастухи и воины выбирали себе, что пожелают, из этого богатства, награбленного дружиной Туманя в соседних землях. Иногда они ссорились и препирались, иногда едва не дрались. Впрочем, люди шаньюя старались следить за порядком и не допускали до кровопролития. Сам шаньюй Тумань стоял в окружении десятка воинов среди шума и суеты праздника и лично оделял старейшин хуннских родов самыми дорогими подарками.

Заметив в толпе вождей и старейшин Модэ, Тумань не удивился, но и не обрадовался. Приветствуя гостей и выслушивая славословия своей щедрости, он глазами поискал в толпе верного Гунли – не нашёл и всё-таки не придал этому значения. Возвысив голос, чтобы обратили внимание все, Тумань подозвал к себе увальня Яо и вручил ему свой меч в золотых ножнах. Модэ Тумань не предложил никаких подарков, но жестом показал старшему сыну, что он волен выбрать себе всё, что захочет, в общей куче, словно Модэ был простым воином. Модэ и бровью не повёл. И люди его не тронулись с места, ни один из них не прикоснулся к дарам шаньюя, а вечером у костров они не пили рисового вина, когда все пили, не говорили и не спрашивали, когда гомон и гвалт стояли над становищем.

Наутро, едва поднялось солнце над томительно-тёмной степью, и малиновая заря расцветила синее вечное небо и изжёлто-бурую землю, шаньюй Тумань с многочисленными вождями хуннских тюменей весело и громко отправился на охоту. Ещё раньше вперёд ускакали пастухи-загонщики, которые должны были найти и загнать для охотников стадо антилоп дзеренов. Вдогонку за шумными товарищами шаньюя поднялась и ушла в степь дружина Модэ. Она со всей возможной скрытностью двинулась параллельно охоте.

Модэ, ехавший первым, ни на мгновение не терял из виду отца, ожидая удобного случая, чтобы напасть. И вот, когда спутники Туманя, завидев мчащееся на них стадо антилоп, растянулись в шеренгу и понеслись, нахлёстывая лошадей, навстречу, Модэ решился. Антилопы, вдруг попавшие в окружение, заметались, обезумев. Стадо распалось на маленькие группки; отдельные отчаявшиеся животные, выписывая немыслимые зигзаги, пытались прорваться между всадниками. Вслед за дзеренами, рассыпались с визгом и выкриками по степи хунну, взбивая пыль и сея смерь вокруг. Всё смешалось. В кровавом азарте никто не заметил, как безмолвные воины прошли сквозь охоту, как нож сквозь сливочное масло, никто не услышал резкого характерного свиста оперённых стрел. Лишь когда стадо дзеренов было почти полностью перебито, и хунну спешились, чтобы подобрать разбросанные на большом расстоянии тела мёртвых антилоп и прикончить раненных, ударами ножей прекращая жалобное блеяние, лишь тогда они обнаружили, что шаньюй Тумань и его конь, сплошь утыканные чёрными стрелами, лежат, простёртые на земле, между дзеренами. Тревожными криками подзывая друг друга, охотники собрались и окружили место гибели шаньюя. Ничего подобного никогда им не приходилось видеть.

– Какое несчастье… – вздохнул Модэ, прервав всеобщее оцепенение. – Увы, великий шаньюй продолжит охоту и войну в царстве мёртвых… А живых поведу я!

Хунну разом обернулись на голос. Модэ сидел в седле, облокотившись на луку, и сверху внимательно рассматривал растерянных спутников погибшего Туманя.

– Это твоих рук дело? – гневно спросил Хаосань, молодой вождь тюменя, кочевавшего в районе озера Кухунор.

– Что значит жизнь одного на пиру смерти? В конце концов все мы – и ты – только путники на дороге в царство мёртвых. Моего отца ждёт в той стране счастливая охота. Посмотри, какую обильную жертву вы принесли, чтобы он не нуждался в пище, – Модэ широким жестом указал на степь, усеянную трупами дзеренов. – Его любимый конь – вместе с ним, его оружие – в его руках. Нам осталось снабдить покойного вином в дорогу, чтобы путь его по полям вечной весны был веселее. Впрочем, вы вольны выбирать, за кем вам идти: за ним или за мной.

Поднявшийся было ропот утих при этих словах. За спиною Модэ немотствующие войны взялись за луки. Всех хуннских вождей было едва больше сотни против нескольких сотен воинов Модэ. Решили исход молчаливого противостояния пастухи-загонщики, которые вначале по одному, а потом разом присоединились к дружине Модэ.

Так Модэ стал шаньюем.

– Впредь называйте меня «Рождённый небом и землёю, поставленный солнцем и луною», – объявил хуннам Модэ, когда закончилась тризна по Туманю.

– Щенок! Он хочет, чтобы мы признали в нём бога, – вспыхнул Хаосань, но поклонился вместе с остальными в знак подчинения воле нового шаньюя.

Ночью, многие знатные хунны в спешке покинули ставку и ушли в степь вместе со своими родичами. Модэ не спал под утро. Лёжа на шкурах, под пологом отцовского шатра, он слушал, ближе и дальше, торопливые шаги, глухие разговоры, топот копыт, тревожный скрип нагруженных телег и думал, как тесен ему этот шатёр, как узка для него жалкая участь степного кочевника. Сама степь не казалась ему больше такой бесконечной и великой, как в детстве.

Среди тех, кто не захотел смириться с властью Модэ была вдова Туманя, мать Модэ, досточтимая Юй, и брат Модэ, Яо. Оба они нашли пристанище у Хаосаня на озере Кухунор и оттуда принялись плести нити заговора против нового шаньюя. Днём и ночью по степи скакали гонцы, разнося на подковах коней дурную славу о молодом шаньюе. Днём и ночью принимала досточтимая Юй в своём шатре послов от хуннских вождей и старейшин. Лестью или укором, или посулами, или коровами Хаосаня она привлекала их на свою сторону и готовила большой поход.

С первым снегом к становищу Хаосаня подошла конница Модэ. Бежать было некуда. За спиной вода, едва затянутая у берега ломкой кромкой льда, впереди многочисленные и беспощадные враги. Хаосань и досточтимая Юй вышли навстречу смерти. Сухой снег хрустел под ногами, лаяли собаки, густой пар поднимался от дыхания людей и животных.

Модэ соскочил с коня, чёрного, как ночь ада. Поклонился молодому Хаосаню, протянул для объятий руки матушке. Модэ приехал свататься к сестре Хаосаня. Модэ оказывал почести будущему шурину, дарил подарки. Модэ просил Хаосаня: «Ты смел и молод. Всё войско хунну я отдам тебе под начало, лишь дружину оставлю при себе. Будь мне как брат. Будь моими руками и моей крепостью». Хаосань не посмел и не захотел отказать. Сестра его, ясноокая Бу, стала женой Модэ.

После свадьбы Модэ заглянул в шатёр брата Яо:

– Отдай отцовский меч.

Яо насупился. Модэ протянул руку.

– Ну!

Яо оттолкнул рабыню, лежавшую в ногах, сопя, полез к стенке шатра, где из-под шкур достал, блеснувшее золотом ножен оружие. Модэ крепко взял меч и, ни слова больше не говоря, вышел вон.

Досточтимая Юй была вне себя от огорчения и злости: с таким трудом и старанием сотканную паутину заговора Модэ разорвал в одночасье. Вместе со старшим сыном ей приходилось возвращаться на юг, под его власть и опёку. Трясясь в кибитке во время долгих дневных переходов, кутаясь от пронизывающего ветра в нетерпеливом ожидании, пока нерасторопные рабы на ночь поставят для неё шатёр, она лихорадочно перебирала в уме новые планы мести и с досадой следила за энергичным Хаосанем, который, казалось, вовсе забыл о её существовании и обо всём, что замышляли они вместе против Модэ. Ещё большую злобу досточтимой Юй вызывало откровенное счастье ясноокой Бу, которая так и льнула при каждом удобном случае к Модэ, не отрываясь, глазами влюблённой кошки следила за каждым его движением и всю дорогу щебетала, как хорош её любимый, как он смел и силён, как горячи его губы, когда шепчут ей на ухо слова любви. «Тьфу, напасть!» – ругалась про себя досточтимая Юй и отходила в сторону, чтобы в самой себе перетерпеть едкое негодование.

Впрочем, старая Юй прожила долгую жизнь и научилась ждать. Лишённая опоры и влияния, она сохранила хитрость и волю. Когда год спустя, власть Модэ укрепилась настолько, что даже могущественное племя дунху стало искать с хуннами мира, Юй не пожалела ни золота, ни нефрита, чтобы подкупить послов дунху, приехавших заключить договор мира и родства. Втайне от сына она убедила их рассориться с Модэ и довести дело до войны. Послы в конце концов поверили её словам, что власть шаньюя вовсе не так крепка, что среди хуннских вождей у него много непримиримых врагов, и вместо того, чтобы, явившись в шатёр шаньюя, задобрить, как принято, хозяина дарами, надменно потребовали, потребовали как дани, лучшего коня из табуна шаньюя. Модэ, пировавший в этот час со старейшинами и вождями хунну, внимательно оглядел послов. У старшего дунху, с жёстким сухим лицом и длинными цепкими кистями рук, распахнутая на груди доха приоткрывала массивный золотой медальон, украшенный яшмой и нефритом.

– Хорошо, – согласился Модэ, нарушив гробовое молчание.

Послы переглянулись, и тогда младший из них, самый задиристый с виду, добавил:

– И жену твою требует наш вождь в знак дружбы.

Ропот поднялся среди хуннов. Старейшины повскакали со своих мест, дружинники схватились за мечи.

– Шелудивый пёс, я отрежу тебе язык и затолкаю обратно в твою поганую глотку! – вне себя выкрикнул Хаосань и выхватил кинжал, едва не разломав ножны.

– Тихо!.. – голос Модэ перекрыл поднявшиеся гомон и бряцание. – Я дарю вам жену.

Хунны замерли, словно в столбняке. Растерянные и оскорблённые они уставились на Модэ, ещё не веря, отказываясь верить своим ушам.

– К чему, живя в соседстве с людьми, жалеть для них одну лошадь и одну женщину? – равнодушно спросил Модэ воцарившуюся тишину.

– Вы гости мои, – продолжил он, обращаясь к послам, – ешьте и пейте с нами. – Модэ жестом указал место напротив себя, у очага, на котором стоял котёл, и варилось пиршественное мясо.

Изумлённые и растерянные дунху, поклонившись, сели. Вслед за ними в молчании сели хунны. Модэ, словно не замечая оставшегося стоять Хаосаня, ловко подцепил на острие кинжала тонкий кусок сырой баранины, опустил его в котёл и, подержав с минуту в кипящей жирной воде, безмятежно и с удовольствием вернулся к еде. Понемногу напряжение спало, и, хоть уже без прежней непринуждённости, пир зашумел вновь. Один Хаосань не вернулся на своё место, топнул ногой и вышел вон из шатра. Сердце его клокотало от ярости, как клокочет расплавленная лава, обжигая недра вулкана: женщину из рода Хаосань, сестру, отдали, как презренную рабыню… Большего оскорбления никто никогда не наносил Хаосаню. Он готов был всё войско хунну бросить на шатёр шаньюя и растоптать копытами тысячи коней, смешать с землёй и пылью. Но чем сильнее кипела ярость Хаосаня, тем отчетливее он сознавал своё бессилие. Многочисленные войны хунну, отданные под начало Хаосаня, кочевали вместе со своими тюменями по всей Великой степи, и требовалось время, чтобы собрать их, а малая дружина шаньюя, готовая убивать и умирать, была тут, под рукой своего владыки. Хаосань, в приступе бешенства пнул ногой попавшийся на пути камень. Камень подскочил и с глухим стуком откатился в сторону.

Вечером этого же дня Хаосань с несколькими преданными людьми покинул ставку шаньюя, чтобы как можно скорее собрать войско и отомстить Модэ, а заодно и дунху, за пережитое унижение. В наступивших сумерках никто не заметил отъезда Хаосаня.

Миновав с осторожностью пасшиеся в степи стада Модэ, группа всадников взяла направление на север. Дорогу им освещала ущербная луна. Ясное небо, усеянное крупными, яркими звёздами, вырастало над головами всадников и было безмерно. Но к середине ночи натянуло тучи. Вокруг луны вначале проступил багровый ореол, потом она превратилась в мутное пятно, пока, наконец, не исчезла вовсе за густою, струящеюся пеленой. Повалил хлопьями белый снег и стал стеной. Завыл ветер. Хаосань оглянулся и никого не увидел за собой. Он крикнул, но порывы ветра уже приобрели такую силу, что звуки человеческого голоса сливались с их упругим гулом. Хаосань не слышал самого себя и с трудом держался в седле. Глаза слепило снегом, который хлестал в лицо, набирался за воротник, забивался в уши. Конь ещё шёл некоторое время тяжёлым шагом, преодолевая сопротивление ветра и снега, но силы были неравны, и животное встало, тяжело поводя боками. Хаосань спешился, положил коня и сам лёг возле, с подветренной стороны.

Буря кончилась так же внезапно, как и началась. Облака разошлись, и мириады звёзд засияли ярче прежнего, обманчивой мечтой озаряя чёрную бездну. Хаосань встал на ноги и обстучал себя по рукам, по груди, по ногам, чтобы стряхнуть налипший снег. Тяжело и нехотя поднялся конь Хаосаня. Неизвестно, сколько прошло времени с начала бури и где сейчас были спутники молодого вождя. Хаосань прислушался в надежде услышать далёкий стук копыт или ржание лошади. Белая степь, сколько хватало глаз, холодно сияла под луной, и непроницаема была её тишина. Убедившись, что остался один, Хаосань решил продолжать путь на север, надеясь, что дороги его и его спутников в конце концов сойдутся.

Весь остаток ночи Хаосань провёл в седле. Уставший от холода, убаюканный равномерным шагом коня он начал уже засыпать, когда конь его вдруг встрепенулся и замер, тревожно раздувая ноздри и прядая ушами. Хаосань очнулся и огляделся по сторонам. Впереди и справа, почудилось ему, промелькнули тени, и горячие угольки вспыхнули в темноте. Конь попятился. «Волки!» – Хаосань машинально потянулся за луком, но конь в этот момент припрыгнул как-то вбок и понёсся галопом наугад, не чуя ни дороги, ни седока. Хаосаню не оставалось ничего другого, как прильнуть к шее коня и держаться изо всех сил, положившись на судьбу и резвую силу животного. Огоньки заплясали где-то позади, но не отстали вовсе, а продолжали маячить за спиной. Через несколько часов погони, конь Хаосаня начал заметно сдавать. Серая пена клочьями слетала с его лоснящихся боков, широкие ноздри лихорадочно втягивали воздух, круглые глаза налились кровью. Волки бежали вслед, вытянувшись цепью. На озарённом розовым утренним светом снегу Хаосань уже видел их отчётливо, трижды пробовал пересчитать, но всякий раз сбивался. Когда стая приблизилась на расстояние полёта стрелы Хаосань изловчился и несколько раз выстрелил из лука, но стрелы не попали в цель, лишь пугнули хищников, которые из расчётливой осторожности приотстали, но не прекратили преследования.

Как не пришпоривал коня Хаосань, выбившееся из сил животное бежало всё тише и постепенно перешло на шаг. Волки охватили всадника полукольцом, продолжая держаться на почтительно расстоянии. При каждом удобном случае Хаосань стрелял, но только однажды его стрела попала в цель, вонзившись годовалому волку в заднюю ногу. Волк, тонко взвизгнув, завертелся юлой вокруг своей оси, пытаясь схватить зубами застрявшую в ноге стрелу. В эту минуту конь под Хаосанем остановился измождённый, и вся стая разом бросилась на добычу. Один из хищников вцепился коню в пах, дугой в горло, ещё один – за ногу, и сразу несколько нырнули под брюхо.

Отбросив в сторону лук, Хаосань попытался отбиться мечом. Несколько раз он ударил наугад в гущу серых спин, но крупный матёрый волк, прыгнув высоко, опрокинул коня вместе со всадником на землю. Последнее, что увидел Хаосань, – ощерившуюся клыками окровавленную звериную морду, и челюсти волка сомкнулись на горле человека.

Та же снежная буря, что застигла в пути Хаосаня, опрокинула несколько шатров в ставке шаньюя, занесла снегом кибитки, запорошила сбившихся в стада коров, лошадей и верблюдов. До утра хунны с тревогой слушали вой ветра, как и животные, стараясь согреться друг от друга. А наутро на юг и на север, на запад и на восток Великой степи поскакали гонцы, собирать войско. Не ведая об этом, обескураженные послы дунху с вороным конём шаньюя и плачущей Бу к полудню отправились восвояси. Досточтимая Юй не успела их предупредить: ночью её задушили по приказу шаньюя и, мёртвую, бросили в снег. Когда пастухи нашли синее, промёрзшее насквозь тело Юй, они решили, что старуха растерялась в снежной мгле и умерла от холода.

Известие о смерти матери привело Яо в такой ужас, что он несколько суток прятался под шкурами в кибитке рабынь. На третью ночь во сне ему вдруг трудно стало дышать. Он захотел повернуться и не смог. Огромная тяжесть навалилась на него, и сил не стало пошевелить ни рукой, ни ногой. Утром рабыни нашли Яо мёртвым. Он лежал с выпученными глазами и серым сплющенным лицом под толстым слоем верблюжьих шкур.

Так Модэ остался один.

Вождь дунху не сразу поверил в неслыханную щедрость Модэ. Но безутешная Бу стояла перед ним, знаменитого на всю степь вороного, как смоль, коня Модэ слуги держали под уздцы, а послы в один голос восхваляли щедрость и радушие хуннского шаньюя.

– Если Модэ так великодушен, то я сам отправлюсь к нему, чтобы выказать свою признательность и уважение, – сказал вождь дунху, – одарю в благодарность дорогими подарками, а заодно попрошу о сущей безделице...

Послы переглянулись.

– Между нами и озером Буйр-Нуур лежит полоса каменистой пустынной земли, принадлежащей хунну. Она меньше дневного перехода в ширину, но когда весной мы гоним свои стада к берегам озера, мы тратим десять дней, чтобы обогнуть её. Если шаньюй Модэ так щедр, неужели он откажется отдать нам малую часть этой земли, ровно столько, чтобы смогло пройти стадо?

И вождь дунху, выбрав в дар шаньюю двести лучших быков и двести лучших кобылиц, нагрузив несколько телег доверху дорогими мехами, во главе большого каравана отправился на запад, в страну хунну.

Много дней провёл в пути караван, а когда достиг своей цели, послы дунху не узнали местность, так кишела она людьми, в таком множестве покрылась повозками и палатками. Всё огромное войско, какое никогда не собиралось прежде, готовилось выступить под знамёнами шаньюя. Послы дунху испугались. Лишь вождь их, не подозревая ни о чём, с восторгом и удивлением любовался грозной силой несметной хуннской орды.

Всех дунху провели к Модэ, и он, вместе со старейшинами и вождями, выслушал приветствия врагов и принял подарки, которые на большинство хуннов произвели благоприятное впечатление, несмотря на пробудившийся боевой дух и подогреваемую неприязнь к восточным соседям. Поэтому, когда вождь дунху заговорил о клочке земли на границе между двумя державами, его просьба не показалась никому ни оскорбительной, ни неуместной. Старейшина из рода Нойфуло так и сказал, выражая общее мнение:

– Несколько пядей песка и камней. Можно отдавать, можно не отдавать, но незачем спорить.

– Земля есть основание государства, как можно её отдавать? – холодно возразил Модэ, и приказал убить всех послов, начиная с вождя.

Каждого убитого дунху хунны за руки привязали к его же лошади и погнали животных с волочащимися сзади на верёвках мёртвыми телами впереди войска, которое быстрым маршем Модэ повёл на восток.

Когда загнанные лошади со страшным грузом за спиной вернулись к родным кочевьям, дунху пришли в ужас, так неузнаваемы и безобразны были изорванные до костей человеческие останки. Но ни опомниться, ни оплакать погибших они не успели: чёрной тучей, волчьей стаей налетели на мирные кочевья хунны, и не было пощады никому. И старый, и малый, и женщины, и мужчины валились на землю, как валится трава под серпом, и кровь, как вода, пропитала почву. Вороны и шакалы пожинали плоды этой жатвы, до отвала объедаясь человечиной, и не было на земле ни укрытия, ни спасения от свистящих стрел и разящих мечей хуннских воинов.

Так Модэ отомстил дунху за оскорбление, которое их послы нанесли ему во время обеда.

После того, как народ дунху перестал существовать, громкая слава Модэ достигла высоких царских палат на юге и на западе от Великой степи. И содрогнулись цари и военачальники, министры и писцы, ремесленники и земледельцы.

Первой на себе тяжёлую руку Модэ почувствовала молодая империя Хань, после долгих смут и волнений поглотившая страну Цинь. Во главе неисчислимых хуннских орд Модэ пришёл в Хань, взял, что хотел, а когда армия императора Гаоцзы выступила против него, он окружил императорскую армию и заставил голодать и мёрзнуть, пока сам император не взмолился о пощаде. Возы золота, драгоценного нефрита, проса и вина, да ещё и дочь свою в придачу вынужден был отдать владыка Поднебесной, чтобы умилостивить воинственного хунна.

- О, всемогущий! – сказали сановники, побеждённому Гаоцзы. – Птицы, мы знаем, могут летать; рыбы, мы знаем, могут плавать; звери, мы знаем, могут бегать. Всех их можно изловить в силок, но как победить дракона? На ветре и облаке он возносится на небо, раскатом грома падает на землю, волной проходит по глади воды. Проклятый хунн подобен дракону. Купить у него мир лучше, чем подвергаться опасностям войны. Воистину, вы мудрейший из мудрых, и нет вам равных среди владык.

А Моде, смеясь, раздавал приближённым вождям и старейшинам золото и нефрит, народу своему – просо и вино; раздав, собирал орду и вновь приходил на землю Хань. Но всякий раз, когда бесчисленные всадники из Великой степи лавой текли на юг, превращая многолюдные и обильные провинции Хань в бесплодные пустыни, всякий раз Модэ оборачивался на запад в безмолвной угрозе далёкому Согду.

Модэ ждал, пока армия его окрепнет в боях с закалёнными воинами Хань, пока, испытавшая всё и победившая всех, станет одной душой и одним телом. «Тогда придет и ваш черёд», - думал Модэ. И час настал.

Артабан со свитой был на охоте, в полупустом дворце оставалась только принцесса Мэй, когда гонец, опередивший хунну всего на один день, принёс грозную весть в столицу.

Принцесса Мэй много лет не покидала дворца. Хотя историю побега Модэ царь повелел держать в строгой тайне, людскую молву не удержишь за запорами, не спрячешь в царской опочивальне. О том, что принцесса спасла от казни юного хунна, жители Согда узнали очень скоро, и предательство принцессы, единственной наследницы Артабана, не понравилось никому. Высокородные женихи, от которых раньше отбоя не было, забыли дорогу во дворец. Горожане, прежде восторженно приветствовавшие Мэй, с тех пор кланялись ей молча и торопились уйти с её пути, как будто встречали прокажённую. Придворные избегали при разговоре глядеть Мэй в глаза, а за глаза неодобрительно качали головами, не осмеливаясь, впрочем, вслух произносить слова осуждения из страха впасть в немилость у царя. Почувствовав эту перемену в отношении к себе, сознавая её причину и втайне мучась угрызениями совести, Мэй перестала покидать пределы дворца, и почти не выходила из своей комнаты. Жизнь её проходила однообразно и, хотя отец всячески пытался подбодрить принцессу и развлечь, ничто её не радовало и ничто не приносило утешения и надежды на лучшую участь, чем участь затворницы в собственном дворце и изгнанницы среди собственного народа.

Узнав о нашествии степных варваров, Мэй послала за отцом и приказала собирать городское ополчение. Мараканд стал готовиться к осаде. И вовремя. Наутро следующего дня дальние холмы заклубились по гребню и передовые отряды хунну устремились к городским воротам.

Когда Мэй доложили, что враг уже у ворот Мараканда, она приказала седлать лошадь и в сопровождении рабыни и охранника отправилась к городской стене.

Улицы, по которым проезжала Мэй, и дома выглядели заброшенными. Одинокий пес, дремавший на обочине, заслышав приближение группы всадников, неторопливо поднялся и потрусил прочь, да два-три раза крикнул петух где-то справа. Всё население города собралось под крепостной стеной в надежде увидеть или узнать из первых рук о размерах опасности и в единении утопить разгоравшуюся тревогу.

Помощник начальника гарнизона, молодой суховатый мужчина с резкими чертами лица, встретил принцессу и проводил её на крепостную стену, туда, откуда лучше всего видны были подступающие отряды кочевников.

Несмотря на ранний час, солнечные лучи, заливавшие долину и город ровным ярким светом, становились уже временами нестерпимо горячи, и только робкие порывы ещё по-утреннему прохладного ветерка, смягчали их настойчивый жар.

Принцесса увидела, как навстречу хунну развернулся вышедший из ворот полк тяжёловооружённой пехоты, как он ощетинился пиками по фронту и застыл в грозном ожидании. Потом она увидела, как первые всадники с маху налетели на выставленные вперёд копья согдийцев. Встали на дыбы и завалились раненные лошади, сбрасывая в предсмертной агонии седоков. Несколько варваров повисли на копьях, опуская их к земле тяжестью своих тел. Но образовавшуюся в защите брешь тут же закрыли копья воинов второго и третьего ряда. Из-за большого расстояния Мэй не слышала звуков сражения и ей стало казаться, что всё увиденное – сон, который не имеет к ней никакого отношения и который вот-вот закончится, не оставив по себе других следов, кроме лёгкого удивления.

Тем временем кочевники, расплатившись кровью за боевой азарт, отступили и принялись осыпать полк стрелами с безопасного расстояния, постепенно охватывая его с флангов. Заметив манёвр врага, согдийцы начали медленно отходить под защиту городских стен, подбирая убитых и раненных, выравнивая ряды и хладнокровно укрываясь щитами. Всадники следовали за согдийцами по пятам. Но стоило им неосмотрительно приблизиться к городской стене на расстояние выстрела, как в их сторону с зубчатого забрала полетела туча камней и стрел. Одновременно из ворот крепости вышел на рысях конный отряд и, разделившись на ходу, ударил кочевников по флангам. Хунны растерялись и дрогнули. Топча и калеча друг друга, они повернули лошадей и бросились наутёк.

Дружный победный крик огласил городские стены. Согдийцы радовались, обнимались, торжествуя, потрясали оружием и кулаками. Несколько минут продолжалось народное ликование, пока вдруг само собой не начало стихать, и в наступившей тишине каждый отчётливо услышал грозный нарастающий гул. Потом те, кто стоял на стенах, увидели над далёкими холмами густое облако жёлто-серой пыли. Плотной клубящейся массой оно скользнуло со склонов и быстро надвинулось на Мараканд. На расстоянии полёта стрелы от городских стен облако замедлило движение, дрожание земли стало утихать, пока не прекратилось совсем, и не воцарилась полная, отчаянная тишина. Когда пыль осела, защитники города увидели перед собою войско хунну, закрывшее, подобно саранче, всю землю до горизонта и за горизонтом. Послышались отрывистые звуки команд, визгливые крики, дробь копыт. Человеческая масса вновь пришла в движение и двумя встречными потоками охватила город в кольцо осады. Согдийцы без слов переглянулись. Во взгляде каждого открывалась бездна, и не было на краю бездны опоры, и не было сил отвести глаза.

– Ваше высочество! – принцесса вздрогнула. – Ваше высочество, вам лучше вернуться во дворец, - помощник начальника крепости, молодой мужчина с резкими чертами смуглого лица, почтительно поклонился.

– Оставьте, пока нет отца моё место здесь, среди воинов, – гордо ответила Мэй.

– Народ и солдаты ропщут, ваше высочество. Боюсь, я не смогу защитить вас, если вы промедлите. Положение и без того скверное. Не хватало только резни по эту сторону стен.

Принцесса побледнела и, не в силах слово сказать, молча кивнула в знак согласия.

Больше принцесса Мэй не появлялась среди осаждённых. На вторую неделю осады, она приказала раздать горожанам все запасы зерна из царских подвалов, но это нисколько не изменило отношение народа к принцессе. С каждым днём чаще и громче повторялся слух о том, что хунны пришли за принцессой, что это она накликала беду на город. Между тем начался голод. Наступил день, когда в Мараканде прокричал последний петух, исчезли кошки, собаки и даже крысы. Последнее, что оставалось у жителей Мараканда, – надежда на царя Артабана. «Царь, – уговаривали они друг друга, – на свободе, он соберёт войско, приведёт его под стены столицы, чтобы спасти свою дочь и свой народ». Так проходил день за днём: каждую ночь вокруг города зажигалось неисчислимое множество костров, и земля становилась подобием неба, озарённого мириадами звёзд; каждое утро осаждённые озирали кишащий воинами лагерь хунну, которые ни разу так и не попытались штурмовать город, видимо, справедливо полагая, что голод раньше или позже откроет им ворота.

В один из дней с крепостной стены дозорные заметили оживление среди кочевников. Из лагеря выехала группа всадников и направилась к воротам крепости. Всадник, скакавший впереди, потрясал копьём, на которое было нанизано нечто круглое. Этот первый всадник остановился совсем близко от крепостной стены и, выкрикнув что-то на варварском своём языке, воткнул копьё в землю и торопливо ускакал прочь. На копье покачивалась голова Артабана.

Ночью согдийцы сняли голову с копья и принесли её принцессе Мэй. Она даже не заплакала, глядя на серое в кровоподтёках лицо отца, потому что слёзы у неё кончились. Села тихо рядом и просидела, чуть покачиваясь, утро и весь следующий день. Ночью Мэй тайно покинула дворец, спустилась по крепостной стене и пробралась в лагерь хунну. Острый кинжал она спрятала на груди.

Модэ принял Мэй полулёжа на шкурах в своём походном шатре. Дав знак воинам, которые привели Мэй, удалиться, он молча и внимательно посмотрел на неё. Мэй не сразу узнала в этом хунне прежнего юношу. Огрубело лицо. Несколько глубоких морщин иероглифами власти и воли прорезали его. Взгляд стал нестерпимо тяжёлым. Мэй опустила глаза.

– Ваше величество, – голос Мэй дрогнул, и она перешла почти на шёпот, – ваше величество…

– Рождённый небом и землёй, поставленный солнцем и луной, – равнодушно поправил её Модэ.

– Рождённый небом и землёй, поставленный солнцем и луной, – послушно повторила Мэй. – Я пришла просить вас пощадить мой народ и мой город.

Модэ посмотрел на неё так, как смотрят на камень на склоне, на пень при дороге, на пустоту между вещью и её владельцем.

– Если у вас есть сердце, в память о том… – голос Мэй пресёкся, силы почти оставили её.

Модэ молча смотрел.

Мэй приблизилась на шаг, сделала второй, пала на колени и укрыла лицо ладонями.

Правая бровь Модэ едва заметно приподнялась от удивлениях. Выдержав паузу, он хлопнул в ладоши. В шатёр вошёл, пригнув голову, рослый звероподобного вида хунн, из телохранителей.

– Отведи её в обоз. Я подарю эту рабыню моему сыну, скоро у него родиться внук – ему понадобятся лишние женские руки.

Не говоря ни слова, хунн схватил Мэй за волосы и выволок из шатра. За волосы он провёл Мэй по лагерю и бросил на под колёса телеги, доверху гружёной награбленным добром.

– Кого ты привёл, Югянь? – несколько хуннов, игравших в кости поблизости, с любопытством посмотрели, как простоволосую женщину в богатом шёлковом платье привязывают к телеге шаньюя.

Телохранитель Модэ, скрутив руки Мэй за запястья, накрепко привязал их к спице колеса, потом сделал петлю и накинул Мэй на шею, а другой конец закрепил на противоположном колесе с таким расчётом, чтобы Мэй не смогла зубами дотянуться до верёвки на руках. Убедившись, что Мэй связана надёжно, Югянь сорвал с руки принцессы золотой перстень с браслетом, с шеи – ожерелье и ловким движением опустил драгоценные украшения себе за пазуху.

– Это рабыня Лаошаня, – коротко ответил он, распрямившись.

Хунны, потеряв к пленнице всякий интерес, вернулись к игре. Югянь ушёл. Тёмная долина была полна огней. В ночи то и дело мелькали тени, ступали кони. Пахло навозом. Игроки, сидевшие к Мэй спиной, оживлённо жестикулировали, хлопали себя по коленям, говорили громко и отрывисто. Неверное пламя костра освещало их силуэты, отбрасывая колеблющиеся уродливые тени на вытоптанную землю, на распятую между колёсами телеги Мэй.

Тёплая солёная влага переполнила глаза и потекла по щекам – Мэй беззвучно заплакала от стыда, отчаяния и боли, потом пришло забытьё.

Утром Мараканд открыл ворота, отдаваясь на милость победителя. Но хунны, опасаясь ловушки, не тронулись с места. Вышедших из города парламентёров по приказу Модэ перебили всех до единого. Согдийцы пришли в отчаяние. Ростовщика и менялу Фраата, который уговорил горожан сдаться, повесили на главной площади. Солдаты гарнизона решили напасть на лагерь хунну и погибнуть либо победить, сражаясь. В строй встали все, кто мог держать оружие. Когда солнце достигло зенита, ослабевшие от голода, но преисполненные безумной решимости защитники Мараканда перед крепостными воротами построились в каре и атаковали хуннов.

Воины Модэ встретили согдийцев тучей стрел и расступились, продолжая стрелять, стоило ощетинившемуся копьями каре приблизиться. Тысячи стрел со свистом врывались в редеющий строй согдийцев, барабанили по щитам и доспехам, впивались в плечи, в шеи, в ноги. Когда же измотанные и израненные войны Согда последним и отчаянным усилием устремлялись в гущу варваров, хунны расступались, и удар приходился в пустоту. Как тигр, окружённый мириадами разъярённых пчёл, тщетно пытается ударами могучих лап отбиться от неуязвимого врага и, с каждым ударом, падающим в пустоту, теряет силы, так согдийцы безуспешно силились настигнуть хуннов, чтобы сойтись с ними в рукопашной схватке, пока каре их медленно таяло под ливнем свистящих стрел. Уже половина строя осталась лежать на обагрённой кровью земле; уже пал с чёрной стрелой в горле начальник кавалерии, сражавшийся, как и весь его отряд, в пешем строю, потому что последнюю лошадь в Мараканде съели неделю назад; уже затоптали насмерть ослабевшего от потери крови помощника начальника крепости, суховатого молодого мужчину с резкими чертами лица, – когда, наконец, войны Согда, остановились и опустили руки, чтобы принять неизбежную смерть. В последний раз туча стрел закрыла небо, в последний раз их свист слился в надрывный, жуткий звук, и всё было кончено. Вот тогда-то чёрные, в лучах заходящего солнца, всадники с визгом и гиком пронеслись по улицам Мараканда. Начались грабёжи и резня. Оставшиеся в живых горожане бесполезно заметались в поисках спасения и укрытия. В нескольких концах города вспыхнул пожар. Огонь принялся неторопливо пожирать дома, медленно продвигаясь к центру. То тут, то там длинные языки пламени с треском выбрасывали к небу снопы искр, заглушая на мгновение стоны мучимых и убиваемых. Запах обожжённой человеческой плоти напитал воздух. В отблесках пламени потные хуннские всадники с красными от жара лицами проносились, как демоны ночи.

Шаньюй, стоя на вершине холма в окружении десятка телохранителей, издали наблюдал, как гибнет Мараканд. В его тёмных зрачках крохотными огоньками плясали сполохи большого зарева, и сердце ликовало от сознания победы и силы. Не спеша, чтобы ничем не обнаружить бурных чувств, он сел в седло, пятками тронул бока коня. Конь двинулся шагом вниз с холма, через поле, покрытое окровавленными телами, сквозь суету телег, гружёных медью, бронзой, золотом и серебром, сквозь жиденькие цепочки пленных, которых хунны гнали из Мараканда в открытое поле.

Когда Модэ въехал в крепостные ворота, город уже был весь объят огнём, один царский дворец на холме ещё не тронуло пламя. Проезжая знакомыми путями, Модэ молча смотрел по сторонам: каждое простёртое на земле тело врага, каждое дымящееся пепелище звучало в душе шаньюя гимном его могуществу и неуязвимости, но лицо оставалось бесстрастным. На перекрёстке двух улиц внимание Модэ привлёк странный старик с бритой наголо головой, на которую из чёрной бездны тихо опускались хлопья пепла. Он сидел на обочине неподвижно, скрестив ноги и обхватив тело руками, губы его беззвучно шевелились. За спиной старика догорал дом, перед ним стояла глиняная чашка для милостыни. Модэ спешился и подошёл с усмешкой:

– Хорошо подают?

Старик повернул голову, и Модэ увидел, что левая щека от скулы и лоб у него обезображены глубоким шрамом, а левое веко прикрывает пустую глазницу.

– С тех пор как пришли хунны – не подают.

– Тогда что ты здесь делаешь?

– Молюсь.

Модэ засмеялся:

– Спасай свою жизнь, старый дурак, уноси ноги!

– Я стар, и если не спас свою жизнь до сих пор, то теперь это делать поздно. Я немощен, чтобы воевать, и недостаточно силён, чтобы строить, зато я могу молиться, и я молюсь, исполняя своё дело на земле.

– Ты и впрямь дурак, – Модэ рукой показал вокруг. – Кому помогла твоя молитва? Или ты молился за меня?

– Молитва питает добродетель, а добродетель подобна воде: приносит пользу всем существам и не борется с ними.

– Кажется, я встречал тебя прежде… – Модэ задумался, припоминая. Что-то смутное шевельнулось в нём. – Где и когда я мог тебя видеть, старик?

– Разве ты способен видеть кого-нибудь, кроме себя? Тогда открой глаза и смотри – сердце твоё разорвётся от горя. Но ты слеп.

– Но-но, сморщенная лягушка, не забывайся, с кем говоришь! – Модэ пнул старика ногой. – Я великий шаньюй всех хунну, я, рождённый небом и землёю, поставленный солнцем и луною, великий и непобедимый Модэ. Ни одно жалкое человеческое сердце не скрыто от меня, ни одно тайное желание не ускользнёт от моей проницательности. Мне нет равных ни в мысли, ни в воле, ни в могуществе.

Нищий пожевал сухими губами и бесцветным голосом ответил:

– Кто поднялся на цыпочки, не может долго стоять. Кто делает большие шаги, не может долго идти. Кто сам себя выставляет на свет, тот не блестит. Кто нападает, не добудет успеха. Кто сам себя возвышает, не возвысится. Всё это лишние желания и бесполезное поведение.

– Да ты говорлив! Но знаешь, что скажу тебе я? – слова в устах шаньюя зазвенели металлом. – Я сам решаю свою судьбу – я решу и твою, тогда посмотрим, кто из нас чего добудет.

Модэ повернулся к телохранителям, коротко взмахнул кистью руки поперёк шеи, вскочил на коня и, не дожидаясь исполнения приказания, галопом поскакал в сторону замка Артабана.

На третий день хунны оставили Мараканд, разорённый дотла. С богатой добычей и немногочисленными пленными они ушли в степь.

Так Модэ сокрушил Согд. С тех пор только империя Хань могла равняться с державой Модэ размерами и военной силой. Богатствами же Хань намного превосходила Хунну, поэтому предпочитала до поры покупать мир.

Пользуясь дарами и плодами военных набегов, хунны жили в достатке: число их росло, и стада умножались, а имя гремело далеко за пределами Великой степи. Наверное, поэтому хунны боготворили Модэ, и власть его не встречала сопротивления ни в чём.

В степи мастера, бежавшие от притеснения императора Хань, построили по повелению шаньюя дворец, наподобие ханьского, только поменьше. Приближённые Модэ сняли грубые кожи и надели шелка. От дворца начинались походы хунну, во дворце совершался суд. Вся Великая степь ходила под рукою шаньюя Модэ, и трон его стоял высоко. Но однажды ночью Модэ проснулся в поту. В пустом, холодном зале как будто пронеслось дуновение ветра, и сверчок, стрекотавший ночи напролёт, смолк. Потолок стал выше, красные колонны, подпиравшие свод, вытянулись и закачались совсем как деревья. Модэ приподнялся, опираясь на локти, – Смерть стояла в головах.

– Час настал, – сказала Смерть негромко.

– Почему теперь? Я столько раз рисковал жизнью в бою, столько раз был на волосок от гибели и оставался цел и невредим, а теперь, в собственной постели, защищённый от голода, врагов и непогоды… Это бессмысленно.

Смерть кивнула и простёрла руку над головой Модэ.

– Постой! – крикнул Модэ. – Неужели нет средства… нельзя повременить?

Смерть улыбнулась:

– Что такое жизнь, что вы так цепляетесь за неё?

– Жизнь?.. – глаза Модэ заблестели. – Жизнь – это золото, которое я рассыпаю под ногами, кровь, пролитая мной, ласки женщин и бешеный бег коня… Подчинять и править – вот смысл и сладость жизни, с которой человеку не расстаться…

– Ну, хорошо, – Смерть прервала Модэ, – если ты вкусил жизни, постиг её сполна – выполни моё условие, и я отступлюсь.

– Какое?

– Я не могу уйти с пустыми руками… – Смерть помолчала. – Если ты в три дня найдёшь человека, который по доброй воле согласится умереть вместо тебя, я сохраню твою жизнь.

– Нет ничего проще! – облегчённо выдохнул Модэ. – Сколько раз мои воины умирали за меня!

Смерть снова кивнула и исчезла.

– Югянь! Югянь! – Модэ поднялся рывком, отбросив одеяла.

- Я здесь! – заспанный телохранитель вошёл в опочивальню шаньюя.

– Югянь! – Модэ обрадовался звуку человеческого голоса: у Смерти голос был приятный, почти красивый, но от него кровь стыла в жилах, и мурашками покрывалось тело. – Югянь, ты готов пожертвовать жизнью ради меня?

– Да.

– Вот и хорошо. Через три дня ты останешься со мной в опочивальне и то же самое скажешь в присутствии Смерти.

Югянь оторопело вытаращил сонные глаза и задумался, может быть, впервые после рождения:

– Я думал, мы идём на войну или войной идут на нас?

– Нет… А какая разница? – Модэ почему-то почувствовал лёгкое раздражение.

– Разницы нет… А что случится, когда я скажу, что готов умереть?

– Ты умрёшь… Вместо меня, – шаньюй пристально посмотрел на Югяня. – Ты готов умереть за меня? Ты сказал, что готов…

– Да… – Югянь отвёл глаза.

– Ну, вот и всё. А сейчас иди, – Модэ повернулся спиной к телохранителю, давая понять, что разговор закончен.

Югянь вышел из покоев и остановился, почёсывая подбородок. Ему почему-то не хотелось просто так умирать. В бою он не думал о смерти: верил в свою судьбу и силу. Случись так, он принял бы смерть без страха. А тут – ни с того, ни с сего: «Пойди и умри…» – без выбора, без надежды. Вроде как самому себе отрубить голову. Югянь вздохнул и почесал затылок.

Наутро Югянь бесследно исчез. Когда об этом доложили шаньюю, он заскрипел зубами от ярости, но делать было нечего.

Поразмыслив, Модэ приказал объявить по всей Великой степи, что шаньюй умирает, но любой смельчак может спасти его, заменив собой на ложе смерти. Два дня ждал Модэ, но никого не дождался. На третий день Модэ не на шутку встревожился и, одевшись в алые шелка, опоясавшись мечом в золотых ножнах, приказал собраться вождям и старейшинам. Никто не пришёл. Тогда он позвал сына.

– Лаошань, – сказал Модэ, – все меня предали, остался ты один. Не думал я, что придётся просить твоей жизни, но вот прошу. Неужели откажешь?

– Кто пойдёт умирать за мертвеца? И я не пойду, – набычился Лаошань.

– Я тебя родил. Я сделал тебя воином. И ты готов меня убить? – Модэ встал грозно.

– Я тоже хочу быть шаньюем. Ты пожил своё… Моё желание законно.

Из золотых ножен Модэ выхватил меч Туманя:

– Я умру, но и тебе шаньюем не быть! – в гневе крикнул Модэ и взмахнул клинком. Неминуемый и сокрушительный удар должен был опуститься на голову Лаошаня, но тут Модэ закачался, в глазах у него потемнело, и грудь сдавило неодолимо. Меч выскользнул из рук за спину шаньюя, и он, теряя силы, осел на пол, к ногам Лаошаня. Лаошань подхватил отца. Лицо Модэ сделалось белее снега, губы посинели. «Тесно… ох, тесно…» – прошептал он и застонал, в невероятном внутреннем усилии освободиться от навалившегося гнёта. Лаошань позвал на помощь, но отозваться было некому: дворец опустел.

Так умер Модэ на руках сына, и дух его отлетел.

Мэй пережила Модэ. Когда пленных гнали из Мараканда в степь через горные перевалы, она едва не умерла в пути от холода и усталости; потом, став рабыней Лаошаня, она выполняла самую грязную, самую чёрную работу: собирала сухие навозные лепёшки и траву для очага, готовила пищу для пастухов, штопала одежду и вычёсывала вшей у жён Лаошаня, прислуживала за столом, подбирая объедки. Скоро её нежные руки загрубели и покрылись мозолями, ногти пожелтели, белое лицо обветрилось и почернело от загара. По ночам Мэй плакала, вспоминая прошлую жизнь. Потом привыкла.

Однажды, проходя окраиной кочевья, она увидела, как пятилетний сын Лаошаня Гюньчень, играет вблизи стада коров. В руках он держал игрушечный лук. Гюньчень подкрадывался к коровам и стрелял. Коровы шарахались, фыркая, а маленький Гюньчень после каждого удачного выстрела вскидывал вверх руки и издавал победный крик. Мэй уже отвернулась и хотела идти дальше, когда краем глаза заметила, как крупный рыжий бык, набирая скорость, огибает стадо и бежит в сторону малыша. Не помня себя, Мэй закричала и метнулась наперерез. В кочевье услышали её крик и поспешили на помощь. Мэй тем временем оказалась между быком и Гюнченем. Задержавшись на долю секунды, пока бык приблизится, она побежала в противоположную от ребёнка сторону, отвлекая на себя внимание разъярённого животного. Бык нагнал Мэй и, поддев на рога, кинул на воздух. Он успел ещё несколько раз швырнуть бесчувственное тело, прежде чем подоспевшие пастухи прикончили его.

Очнулась Мэй на шкурах в шатре Лаошаня, белый слоистый дым плыл над головой и медленно растекался вокруг. Седой и беззубый от возраста шаман то пел, тихим монотонным голосом, то переходил на торопливое бормотание, временами же, как будто впадая в забытьё, закатывал глаза и умолкал. Тело ныло, но едва Мэй попробовала пошевелиться, острая боль раскалённой иглой пронзила её грудь, и Мэй снова лишилась чувств. Прошло много дней и ночей, прежде чем она впервые поднялась и, осторожно ступая, вышла из шатра на воздух. Степь была белой от снега, и серые косматые облака висели низко. Тюмень Лаошаня давно откочевал на юг. Неподалёку от шатра темнело несколько палаток, да десяток лошадей щипали мёрзлую, выцветшую траву на пригорке.

Через несколько дней Мэй проснулась поутру от топота копыт и громких мужских голосов. В шатёр к ней с волной холодного воздуха вошёл сам Модэ, разгорячённый морозом и дорогой.

– Отныне ты свободна: захочешь вернуться в Согд – дам лошадей и провожатых, захочешь остаться – выбери любые покои на женской половине дворца. Останешься во дворце – всё, что будут готовить для моего стола, можешь простить себе, наряды и украшения бери любые. Делай, что душе угодно.

Мэй покачала головой:

– Странная история… Когда-то дочь могущественнейшего царя пожертвовала собой и, лишившись всего, стала рабыней, потом рабыня пожертвовала собой и вернула свободу. Разве не удивительная судьба?

– Правитель, который жертвует собой, перестаёт быть правителем, простолюдин, который не жертвует собой, перестаёт быть человеком, – ответил Модэ.

Мэй промолчала. Вернуться в Согд она не решилась и поселилась во дворце Модэ, в самой дальней и маленькой из его комнат. Рога быка оставили на теле Мэй страшные отметины: одно плечо опустилось ниже другого, а на правом боку сохранилась вмятина. Стесняясь своего уродства, Мэй старалась реже показываться людям на глаза и жить незаметно. Единственная, с кем подружилась Мэй, была супруга Модэ, дочь императора Гаоцзы. Иногда они рассказывали друг другу истории своей юности и обычаи своих стран, вместе примеряли новые ткани и обсуждали молодых наложниц шаньюя. Потом умер Модэ, и дворец занял его сын Лаошань-шаньюй. Когда вслед за Модэ умерла его супруга, о Мэй начали постепенно забывать: ей перестали дарить подарки, не звали на общие трапезы, не называли по имени. Когда умер Лаошань, и во дворец шаньюя с жёнами и наложницами перебрался Гюньчень, кривобокую, почти слепую старуху выгнали на все четыре стороны. Какое-то время Мэй прожила около дворца, питаясь милостыней, но в один из дней она подобрала свои лохмотья и, ковыляя, наугад побрела в степь.

Солнце стояло в зените. Где-то далеко посвистывали сурки. Горячий ветер веял в лицо. Белоснежной печалью в синеве, широкой тенью по сухой траве плыли и причудливо клубились облака. Мэй подняла голову и вдруг увидела всадников летящих по небу, дунху и цайли, хунну и хань; потом она увидела себя, маленькой девочкой рука об руку с отцом; увидела решительные лица воинов Согда и молодого помощника начальника крепости; над головою Мэй проплыли толстый, глупый Яо и порывистый Хаосань, трусливый Фраат и верный Гунли, прекрасная Дин и плачущая Бу; много других людей, знакомых и незнакомых, мёртвых и ещё не родившихся увидела Мэй: они скользили по небу и уходили за горизонт. Потом всё исчезло. Плотная, непроницаемая завеса опустилась перед глазами Мэй, и в наступившей темноте она отчётливо услышала далёкий звон серебряных колокольчиков.

fairypot.narod.ru

fairypot@yandex.ru

Сайт создан в системе uCoz