Сказка про можжевельник

Сказка про можжевельник *

Из собрания братьев Гримм

Менее жуткий вариант см. у Жуковского

Было это давным-давно, лет тому, пожалуй, две тысячи назад. Жил-был на свете богач; была у него красивая, добрая жена, и они крепко любили друг друга, но детей у них не было, а им очень хотелось их иметь; и долго молилась жена – день и ночь, но детей у них все не было и не было.
А находился перед их домом двор, и рос в том дворе можжевельник. Однажды зимой стояла женщина под тем деревом и чистила яблоко, и когда она чистила яблоко, порезала себе палец, и капнула кровь на снег.
– Ах! – ахнула женщина.
А когда увидела кровь, ей стало так печально, и она вздохнула
– Ох, ели бы родился у меня ребенок, румяный, как кровь, и белый, как снег!
Только она это вымолвила, и стало ей так весело, радостно на душе: показалось ей, что из этого что-нибудь должно выйти.
Пошла она домой; и вот прошел с той поры месяц – и растаял снег; прошло два месяца – и все зазеленело; а прошло три месяца – и появились на земле цветы; прошло четыре месяца – вошли деревья в сок, выросли, переплелись между собой зеленые ветки и запели на них птички; и звенел весь лес, и опадали с деревьев цветы; а прошел пятый месяц – и стояла однажды женщина под можжевельником, и шел от дерева такой приятный запах, что сердце у неё забилось от радости. Она упала на колени и не могла успокоиться. А когда прошел шестой месяц, сделались плоды большие и сочные, и она стала спокойней; а на седьмом месяце дотронулась она до можжевеловых ягод, и ей стало завидно, и она пригорюнилась и заболела; прошел восьмой месяц, позвала она своего мужа, заплакала и сказала:
– Если я умру, похорони меня под этим можжевельником.
Потом она стала спокойней и была радостной, пока не прошел девятый месяц; и вот родила она ребенка, и был он белый, как снег, и румяный, как кровь; увидала она его и так обрадовалась, что от радости умерла.
Похоронил ее муж под можжевельником и сильно-сильно заплакал. Но прошло время, и мало-помалу он успокоился, и хотя иной раз, бывало, и всплакнет, но все-таки сдерживался; а прошло еще некоторое время, и он взял себе в дом другую жену.
Родилась от второй жены у него дочка, а ребенок от первой жены был мальчик, румяный, как кровь, и белый, как снег. Посмотрит, бывало, жена на свою дочку – и видно, что так уж она ее любит; а взглянет на маленького мальчика – и точно кто но сердцу ее полоснет; казалось ей, будто стоит он ей поперек дороги, и она всегда думала, как бы это сделать так, чтоб все добро досталось ее дочке.
И внушил злой дух мачехе, чтобы возненавидела она маленького мальчика; стала она его толкать, била его чем ни попадя и щипала. И бедный ребенок находился всегда в страхе; когда он приходил из школы, то не было у него ни одного часу покоя.
Вот вышла раз мачеха из кладовой, а подошла к ней в это время маленькая дочка и говорит:
– Мама, дай мне яблочко.
– Ладно, дитятко, – сказала женщина и достала ей из сундука красивое яблоко. А была на том сундуке большая тяжелая крышка с большим острым железным замком.
– Мама, – говорит маленькая дочка, – а для братца разве нельзя взять яблоко?
Разозлилась тогда женщина и сказала:
– Можно, когда он из школы вернется.
Вот увидела женщина из окошка, что мальчик домой возвращается, – и точно злой дух вселился в нее. Она отобрала у дочки яблоко и сказала:
– Яблоко достанется не тебе, а брату.
Бросила она яблоко в сундук и заперла его; а как раз в это время вошел маленький мальчик; и внушил мачехе злой дух ласково к нему обратиться:
– Сыночек, может ты яблочко хочешь? – и косо на него посмотрела.
– Мама, – сказал маленький мальчик, – о-о, какое у тебя страшное лицо! Да, дай мне яблочко.
И пришло мачехе в голову, что надо ему сказать так:
– Пойдем со мной, – и она подняла крышку сундука, – выбери себе отсюда одно яблочко.
Но только маленький мальчик нагнулся к сундуку, как злой дух подтолкнул мачеху: бац! – и захлопнула она крышку, и отлетела голова и упала между красными яблоками. Испугалась мачеха и подумала: «Что же мне теперь делать?» Она поднялась в свою комнату, подошла к шкафу, достала из нижнего ящика свой белый платок, потом приставила голову мальчика к шее и так обвязала ее платком, что ничего не было видно; посадила затем мальчика у двери на стуле и сунула ему в руку яблоко.
Вскоре пришла Марленикен к своей матери на кухню, та стояла у печки, и была перед ней на плите кастрюля с горячей водой, и она все время ее помешивала.
– Матушка, – сказала Марленикен, – а братец сидит у двери, и такой он бледный-бледный, и яблочко у него в руке. Я попросила его дать мне яблочко, а он мне ничего не ответил, и стало мне так страшно.
– А ты ступай туда опять, – сказала мать, – если он тебе не ответит, ты ударь его по уху. Пошла Марленикен и говорит:
– Братец, дай мне яблочко.
А он молчит, ничего не говорит. И ударила она его по уху, и покатилась голова наземь. Испугалась девочка, стала плакать и кричать; побежала к матери и говорит:
– Ох, матушка, я отбила брату голову! – и она плакала, плакала, и никак нельзя было ее утешить.
– Марленикен, – сказала мать, – что ж ты наделала?! Но смотри, молчи, чтоб никто не узнал об этом, теперь ничего уже не поделаешь, мы его в супе сварим.
Взяла мать маленького мальчика, порубила его на куски, положила их в кастрюлю и сварила в супе. А Марленикен тут же рядом стояла и плакала, плакала, и все ее слезы падали в кастрюлю, так что и соли не надо было класть.
Пришел домой отец, сел за стол и говорит:
– А где сын?
И принесла тогда мать большую-пребольшую кастрюлю с черной похлебкой, а Марленикен все плачет, никак не может от слез удержаться. А отец опять спрашивает:
– Где же мой сын?
– Ах, да он ушел,– отвечает мать,– к матушке нашего двоюродного дедушки; ему захотелось там немного погостить.
– И чего это ему там понадобилось? Даже со мной не попрощался!
– О, ему так хотелось туда пойти, и он отпросился у меня на шесть недель; ведь там ему будет хорошо.
– Эх, – сказал муж, – а мне чего-то так грустно; нехорошо, что он ушел, со мной даже не попрощавшись.
Принялся он за еду и говорит:
– Марленикен, о чем ты плачешь? Братец ведь скоро вернется.
– Ах, жена, – говорит он, – какая у тебя вкусная похлебка! Положи-ка мне еще. – И чем больше он ел, тем больше хотелось ему есть.
Вот он и говорит:
– Наложи-ка мне побольше, зачем оставлять, пусть она вся мне достанется.
И он ел и ел, а кости под стол бросал, пока всё не поел. А Марленикен подошла к своему комоду, достала из нижнего ящика свой самый лучший шелковый платок, собрала под столом все косточки, сложила и завязала их в шелковый платок, вьнесла их из дому и залилась горькими слезами. Положила она косточки под можжевельником на зеленую траву; и только она их там положила, как стало ей вдруг так легко, и она перестала плакать.
И начал можжевельник покачиваться, стали ветки на нем то раздвигаться, то опять сходиться, будто кто радовался и размахивал рукой. И спустилось в это время с дерева облако и в облаке будто пламя вспыхнуло. Вылетела из пламени красивая птица и так прекрасно запела, взлетела высоко-высоко в воздух, а когда она улетела, стал можжевельник такой же, как был прежде, а платок е костями исчез.
Стало Марленикен так легко и приятно, будто брат ее жив. Пошла она, радостная и веселая, домой, села за стол и начала есть. А птица улетела и села на крышу дома к одному золотых дел мастеру и запела:
Меня мачеха убила,
А отец меня поел,
А Марленикен-сестрица
Мои косточки собра´ла,
В шелковый платок связала
Да под деревом сложила.
Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс!
Я красивее всех птиц!
А золотых дел мастер сидел в это время в своей мастерской и делал золотую цепь; услыхал он птицу, что сидела у него на крыше и пела, и так ему это понравилось. Он встал, но у порога потерял туфлю. Вышел он так на улицу, в одной туфле и в одном чулке; был на нем рабочий передник, и держал он в руке золотую цепь, а в другой щипцы. А солнце на улице светило так ярко. Подошел он поближе, остановился и стал разглядывать птицу.
– Птица, – сказал он, – как ты хорошо поешь! Спой мне еще раз свою песенку.
– Нет, – говорит птица, – дважды петь я не стану. Дай мне золотую цепь, тогда я спою тебе еще.
– Что ж, – сказал золотых дел мастер, – возьми себе золотую цепь и спой мне еще раз.
Подлетела птица, схватила правой лапкой золотую цепь, уселась перед золотых дел мастером и запела:
Меня мачеха убила,
А отец меня поел,
А Марленикен-сестрица
Мои косточки собрала,
В шелковый платок связала
Да под деревом сложила.
Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс!
Я красивее всех птиц!
Полетела потом птица к одному сапожнику, уселась к нему на крышу и запела:
Меня мачеха убила,
А отец меня поел,
А Марленикен-сестрица
Мои косточки собрала,
В шелковый платок связала,
Да под деревом сложила,
Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс!
Я красивее всех птиц!
Услыхал это сапожник, вышел на порог в своей безрукавке, глянул на крышу, прикрыл от солнца глаза рукой, чтоб не ослепнуть, и говорит:
– Птица, как ты прекрасно поешь! – И он крикнул через порог: – Жена, а ну выйди-ка сюда на минутку, тут вот птица, посмотри на нее, как она прекрасно умеет петь.
Позвал он дочь, детей, подмастерьев, слугу и работницу, и все вышли на улицу и начали разглядывать птицу, какая она красивая, какие у нее ярко-красные и зеленые перья, а шея вся будто золотая, глаза у нее как звезды сверкают.
– Птица, – сказал сапожник, – спой мне еще раз эту песенку.
– Нет, – говорит птица, – дважды петь я не стану, ты должен мне за это что-нибудь подарить.
– Жена, – говорит сапожник, – ступай к моему столику, стоит там на верхней полке пара красных башмаков; принеси-ка мне их сюда.
Пошла жена, принесла башмаки.
– Послушай, птица, – говорит сапожник, – спой мне еще разок эту самую песенку.
Подлетела птица, схватила левой лапкой башмаки, взлетела опять на крышу и запела:
Меня мачеха убила,
А отец меня поел,
А Марленикен-сестрица
Мои косточки собрала,
В шелковый платок связала
И под деревом сложила.
Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс!
Я красивее всех птиц!
Пропела она это и улетела. И держала она в правой лапке золотую цепь, а в левой – башмаки, и полетела она с ними на мельницу. А мельница стучала: тип-топ, тип-топ, тип-топ! И сидело у мельницы двадцать подручных, они обтесывали жернов и постукивали: гик-гак, гик-гак, тик-гак! И ходила мельница: тип-топ, тип-топ, тип-топ!
Вот уселась птица на липу, что росла перед мельницей, и запела:
Меня мачеха убила... –
и бросил работу один из подручных,
А отец меня поел... –
и бросило работать еще двое работников, а как услышали они:
А Марленикен-сестрица... –
бросило работу еще четверо.
Мои косточки собрала,
В шелковый платок связала...
Продолжало теперь обтесывать жернов всего восемь работников,
Да под деревом... –
А потом и пять,
...сложила –
и остался тогда работать всего лишь один. Только расслышал он последние слова:
Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс!

Я красивее всех птиц! –
бросил работу и он.
– Птица, – сказал последний работник, – как ты прекрасно поешь! Дай и мне эту песню послушать, спой мне еще разок.
– Нет, – ответила птица, – дважды петь я даром не буду, дай мне мельничный жернов, и я спою тебе еще раз.
– Ладно, коль споешь нам всем, – сказал он, – то ты его получишь.
– Да, – сказали и остальные, – если она споет нам еще раз, то получит жернов.
И вот птица слетела вниз. Взялись тогда все двадцать работников за жернов вместе с птицей-свири-стелью и стали подымать камень: гу-ух, гу-ух, гу-ух!
Просунула птица шею в отверстие жернова, надела его на себя, словно воротник, взлетела опять на дерево и запела:
Меня мачеха убила...
А отец меня поел...
А Марленикен-сестрица...
Мои косточки собрала,
В шелковый платок связала
Да под деревом сложила.
Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс!
Я красивее всех птиц!
Пропела она это и взмахнула крыльями. И была у ней в правой лапке цепь золотая, в левой – башмаки, а на шее – мельничный жернов, и долетела она далеко-далеко к дому своего отца.
А в комнате за столом сидели в то время отец и мать и Марленикен. И вот говорит отец:
– Ах, как стало мне теперь легко на душе!
– Нет, – сказала мать, – мне так страшно, будто большая гроза надвигается.
А Марленикен сидит и все плачет да плачет. Прилетела птица и села на крышу.
– Ах, – говорит отец, – мне так радостно и весело, и солнце-то вон как ярко светит; кажется, будто я должен скоро увидеть своего старого друга.
– Нет, – говорит жена, – мне так страшно, что зуб на зуб не попадает, будто огонь проходит у меня по жилам. – И она распустила пошире свой лиф. А Марленикен сидит в углу и плачет, платком закрыла глаза, и стал от слез весь платок мокрый.
А птица села на можжевельник и запела:
Меня мачеха убила...
Услыхала это мать, закрыла глаза и глядеть не хочет, и слушать не хочет, и точно большой ураган зашумел у нее в ушах, загорелись у нее глаза, словно молнии в них засверкали.
А отец меня поел...
– Ах, матушка, – сказал муж, – прилетела к нам такая красивая птица, и как она прекрасно поет, а солнце-то светит так ярко и блестит на верхушках крыш!
А Марленикен-сестрица...
И склонила Марленикен голову на колени, перестала плакать, а отец и говорит:
– Выйду-ка я да разгляжу птицу поближе.
– Ах, не уходи, – говорит жена, – мне кажется, будто весь дом дрожит и пламенем охвачен.
Но отец вышел во двор, и птица запела:
Мои косточки собрала,
В шелковый платок связала...
Да под деревом сложила.
Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс!
Я красивее всех птиц!
И сбросила вдруг птица золотую цепь, и упала она отцу прямо на шею, и пришлась ему как раз впору. Вошел он в дом и говорит:
– Посмотри-ка, что за чудесная птица, она подарила мне такую красивую золотую цепь; а сама птица какая красивая на вид!
Стало тут жене совсем уже страшно, начала она ходить по комнате взад и вперед, и упал у нее с головы чепец.
А птица запела опять:
Меня мачеха убила...
– Ах, лучше бы мне сквозь землю провалиться, да не слышать этого.
А отец меня поел...
И повалилась жена наземь.
А Марленикен-сестрица...
– Ах, – говорит Марленикен, – пойду-ка я посмотрю, не подарит ли и мне птица что-нибудь. И она вышла из комнаты.
Мои косточки собрала,
В шелковый платок связала...
И сбросила ей птица башмаки.
Да под деревом сложила.
Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс!
Я красивее всех птиц!
И вот стало Марленикен так легко и радостно. Надела она новые красные башмаки и начала в них плясать и прыгать.
– Ах, – сказала она, – мне было так грустно, когда я отсюда выходила, а теперь мне так легко. Что за чудесная птица! Подарила мне красные башмаки.
– Нет, – говорит мать. Тут она вскочила, и поднялись у ней волосы дыбом, будто огненные языки,– а мне вот кажется, будто свету настал конец. Выйти мне, что ли, из комнаты, – может, мне полегчает.
И только вышла она за дверь – бух – сбросила птица ей на голову мельничный жернов, – и всю ее размозжило. Услыхали это отец и Марленикен и вышли из комнаты; и поднялся на том месте пар, пламя и огненные языки, а когда все это исчезло, видят они – стоит перед ними на том самом месте маленький братец. Он взял отца и Марленикен за руку, и были они все трое так рады и счастливы, вошли в дом, уселись за стол и начали вместе обедать.

*"С детства со мною остались красота и ужас гриммовского "Можжевельника" (Von dem Machandelboom) с его изысканным и трагическим началом, отвратительным каннибальским варевом, ужасными костями, веселой и мстительной душой птички, которая вылетает из тумана, окутавшего дерево. И все же главное, что сохранила память от этой сказки, – не красота и не ужас, а отдаленность, огромная бездна времени, даже несопоставимая с twe tusend Johr (двумя тысячелетиями). " Р. Толкин Подробнее

Вверх

fairypot.narod.ru

fairypot@yandex.ru

Сайт создан в системе uCoz