|
Фольклорные
сказки:
народности
темы
жанры
Легенды и предания
Литературные
сказки
Озорные сказки
Умные статьи
Собиратели сказок
Сказители
Невероятные
новости
Любимые ссылки
Домой
ЗиМнЯя
сКаЗкА
Вопрос дня
Форум
на fairypot
Книга предложений
Обменяемся ссылками
| |
Крокодил в Петрограде
(продолжение)
Мирон ПЕТРОВСКИЙ
<<< в
начало
V
Вся
сказка искрится и переливается самыми затейливыми, самыми изысканными ритмами -
напевными, пританцовывающими, маршевыми, стремительными, разливисто-протяжными.
Каждая смена ритма в сказке приурочена к новому повороту действия, к появлению
нового персонажа или новых обстоятельств, к перемене декораций и возникновению
иного настроения. Вот Крокодилица сообщает мужу о тяжком несчастье:
кроко-дильчик Кокошенька проглотил самовар (маленькие крокодильчики ведут себя в
этой сказке - и в других сказках Чуковского - подобно большим: глотают что ни
попадя). Ответ неожидан:
Как же мы без самовара будем жить?
Как же чай без самовара будем пить? -
дает Крокодил выход своему отцовскому горю. Но тут -
Но тут распахнулися двери,
В дверях показалися звери.
Ритм
сразу меняется, как только распахиваются какие-нибудь двери. Каждый эпизод
сказки получает, таким образом, свою мелодию. Вот врываются былинные речитативы,
словно это говорит на княжеском пиру Владимир Красное Солнышко:
Подавай-ка нам подарочки заморские
И гостинцами порадуй нас невиданными...
Затем
следует большой монолог Крокодила, вызывая в памяти лермонтовского "Мцыри":
О, этот сад, ужасный сад!
Его забыть я был бы рад.
Там под бичами сторожей
Немало мучится зверей...
Ритм,
подобный лермонтовскому, появляется еще в одном месте сказки:
- Не губи меня, Ваня Васильчиков!
Пожалей ты моих крокодильчиков! -
молит Крокодил, словно бы подмигивая в сторону "Песни про купца Калашникова...".
Ироническая подсветка героического персонажа, достигаемая разными средствами,
прослеживается по всей сказке и создает неожиданную для детского произведения
сложность образа: подвиг Вани Васильчикова воспевается и осмеивается
одновременно. По традиции, восходящей к незапамятным временам, осмеяние героя
есть особо почетная форма его прославления - с подобной двойственностью на
каждом шагу сталкиваются исследователи древнейших пластов фольклора. Героический
мальчик удостоивается наибольшей иронии сказочника как раз в моменты своих
триумфов. Все победы Вани Васильчикова поражают своей легкостью. Нечего и
говорить, что все они бескровны. Вряд ли во всей литературе найдется батальная
сцена короче этой (включающей неприметную пушкинскую цитату):
И грянул бой! Война, война!
И вот уж Ляля спасена.
Перед
тем, как в ночном поезде вдруг сложились первые строфы сказки, Чуковский три или
четыре года провел над рукописями Некрасова. Некрасовские ритмы переполняли
внутренний слух сказочника, некрасовские строки то и дело срывались у него с
языка. Вот почему в "Крокодиле" особенно много отзвуков некрасовской поэзии.
Милая девочка Лялечка!
С куклой гуляла она
И на Таврической улице
Вдруг повстречала Слона.
Боже, какое страшилище!
Ляля бежит и кричит.
Глядь, перед ней из-за мостика
Высунул голову Кит...
Рассказ
о несчастиях "милой девочки Лялечки" ведется стихами, вызывающими ассоциацию с
великой некрасовской балладой "О двух великих грешниках": ритмический строй
баллады Чуковский воспроизводит безупречно. Несколько лет спустя Блок напишет
"Двенадцать", где тоже слышны отзвуки баллады "О двух великих грешниках", но
важные для Блока темы "анархической вольницы", "двенадцати разбойников",
"искупительной жертвы" и прочего ничуть не интересуют детскую сказку.
Насыщенность "Крокодила" словесными и ритмическими перекличками с русской
поэтической классикой имеет совсем другой, особый смысл. Уж не пародия ли он,
"Крокодил", впитавший столько отзвуков предшествующей поэзии?
"В моей
сказке "Крокодил" фигурирует "милая девочка Лялечка"; это его (художника З. И.
Гржебина. - М. П.) дочь - очень изящная девочка, похожая на куклу. Когда я
писал: "А на Таврической улице мамочка Лялечку ждет", - я ясно представлял Марью
Константиновну (жену З. И. Гржебина. - М.П.), встревоженную судьбою Лялечки,
оказавшейся среди зверей" (Юность. 1982, э 3. С. 83.)
, - вспоминал Чуковский во время своей последней, предсмертной болезни. Ясное
представление о материнской тревоге - причем же здесь пародия? Искреннее
сопереживание попросту не оставляет места для пародии.
Отсылая
взрослого читателя к произведениям классической поэзии, Чуковский создает
иронический эффект, который углубляет сказку, придает ей дополнительные оттенки
значений. Для читателя-ребенка эти отзвуки неощутимы, они отсылают его не к
текстам, пока еще не знакомым, а к будущей встрече с этими текстами. Система
отзвуков превращает "Крокодила" в предварительный, вводный курс русской поэзии.
Чужие ритмы и лексика намекают на образ стихотворения, с которым сказочник хочет
познакомить маленького читателя. Конечно, Чуковский думал о своем "Крокодиле",
когда доказывал - через несколько лет после выхода сказки - необходимость
стихового воспитания: "Никто из них (педагогов. - М. П.) даже не поднял вопроса
о том, что если дети обучаются пению, слушанию музыки, ритмической гимнастике и
проч., то тем более необходимо научить их восприятию стихов, потому что детям,
когда они станут постарше, предстоит получить огромное стиховое наследство -
Пушкина, Некрасова, Лермонтова... Но что сделают с этим наследством наследники,
если их заблаговременно не научат им пользоваться? Неужели никому из них не
суждена эта радость: читать хотя бы "Медного всадника", восхищаясь каждым
ритмическим ходом, каждой паузой, каждым сочетанием звуков"
(Рус. современник. 1924. э 4. С. 192.) . Значит,
смысл словесных и ритмических отзвуков русской поэзии в "Крокодиле" -
культурно-педагогический. Сказочник готовит наследника к вступлению в права
наследования.
Вместе
с тем в "Крокодиле" щедро представлен иной пласт культуры - газетные заголовки
(вроде "А яростного гада долой из Петрограда"), вывески, уличные афиши и
объявления. Эти создания массовой культуры города попали в поэтическое
произведение, кажется, впервые - на полтора-два года раньше, чем их ввел в свою
поэму Александр Блок. Одна часть этих отголосков опознается по стилистике,
другая может быть подтверждена документально. Со времен первой мировой войны Л.
Пантелееву хорошо запомнились "отпечатанные в типографии плакатики, висевшие на
каждой площадке парадной лестницы пурышевского дома на Фонтанке, 54: "По-немецки
говорить воспрещается" (Пантелеев Л. Приоткрытая дверь. Л., 1980. С. 245.) . В
пурышевском ли доме или в каком другом Чуковский, несомненно, видел эти
антинемецкие "плакатики" и отозвался на них в "Крокодиле" - репликой городового:
"Как ты смеешь тут ходить,
По-немецки говорить?
Крокодилам тут гулять воспрещается".
И,
конечно, даже самый краткий рассказ об отражениях массовой культуры в
"Крокодиле" не может обойтись без упоминания кинематографа. Чуковский был одним
из первых русских кинокритиков, и серьезность его подхода к этому новому явлению
была отмечена Л. Толстым. Там, где поверхностный взгляд видел лишь профанацию
высокого искусства, "искусство для бедных", дешевый балаган, Чуковский разглядел
современную мифологию. Он разглядел воспроизведенный при помощи технических
средств миф оторванных от старой фольклорной почвы городских масс. Как и вся
современная жизнь, кинематограф полон противоречий: почему огромное техническое
могущество, способное не риторически, а буквально останавливать мгновение, идет
и создает какие-то "Бега тещ"? Откуда такое несоответствие между взлетом техники
и падением эстетики, упадком духа? "Нет, русская критика и русская публицистика
должны все свое внимание обратить на эти произведения и изучить их с такой же
пристальностью, как некогда изучали "Отцов и детей", "Подлиповцев", "Накануне",
"Что делать?" (Чуковский К. Нат Пинкертон и современная
литература... С. 17.) . Ряд, в который Чуковский поставил кинематограф,
однозначен: критика заботили проблемы демократической культуры. Нужно не
отмахиваться от любимого зрелища городских низов, а постараться постигнуть язык
кинематографа, облагородить его и научиться говорить на нем...
И
Чуковский стал переносить в литературу то, что составляет своеобразие
кинематографа и неотразимо впечатляет зрителей: динамическое изображение
динамики, движущийся образ движения, быстроту действия, чередование образов.
Особенно это заметно в первой части сказки: там стремительность событий вызывает
почти физическое ощущение ряби в глазах. Эпизод следует за эпизодом, как один
кадр за другим. В позднейших изданиях сказки автор пронумеровал эти кадры - в
первой части сказки их оказалось более двадцати, а текст стал напоминать
стихотворный сценарий. Одну из следующих своих "крокодилиад" - "Мойдодыр" -
Чуковский снабдит подзаголовком: "Кинематограф для детей".
И
поскольку сказка оказалась сродни кинематографу, в нее легко вписалась сцена,
поразительно похожая на ту, которую Чуковский незадолго перед этим увидал на
экране - в ленте "Бега тещ". В "Крокодиле" тоже есть "бега" - преследование
чудовища на Невском:
А за ними народ И поет и орет:
"Вот урод, так урод!
Что за нос, что за рот!
И откуда такое чудовище?"
Гимназисты за ним,
Трубочисты за ним...
А тещи
в кинематографе бегут так: "...бегут, а за ними собаки, а за ними мальчишки,
кухарки, полиция, пьяницы, стой, держи! - бегут по большому городу. Омнибусы,
кэбы, конки и автомобили, - они не глядят, бегут..." (Там
же. С.12.) . Здесь даже образы те самые, которые появятся потом на
рисунках Ре-Ми, и "узнаваемость" их велика, а интонация прозы очевидным образом
предваряет интонацию стиха в "Крокодиле". Но прежде всего "кинематографичность":
быстрота чередования зрительных впечатлений.
С
появлением "Крокодила", писал Тынянов, "детская поэзия стала близка к искусству
кино, к кинокомедии. Забавные звери с их комическими характерами оказались
способны к циклизации; главное действующее лицо стало появляться как старый
знакомый в других сказках. Это задолго предсказало мировые фильмы -
мультипликации..." (Дет. лит. 1939. э 4. С. 25.)
Кроме
"Двенадцати" Блока, в русской поэзии трудно или невозможно найти другое
произведение, которое вобрало бы столько "голосов" низовой, массовой культуры и,
преследуя те же цели, подвергло бы их синтезу с высокой культурой, как
"Крокодил". Надо прислушаться и, быть может, согласиться с мнением современных
исследователей: "Уже сейчас вырисовывается основная смысловая линия подтекста
сказки: "Крокодил" представляет собой "младшую", "детскую" ветвь _эпоса
революции_ (и шире - демократического движения). В этом смысле "ирои-комическая"
поэма "Крокодил" представляет собой интересную типологическую параллель к
"большому" революционному эпосу - поэме Блока "Двенадцать". Последняя, как
известно, также построена на цитатах и отсылках, источники которых частично
совпадают с "Крокодилом": газетные заголовки и лозунги, Пушкин, Некрасов,
плясовые ритмы, вульгарно-романсная сфера..." (Гаспаров Б.
М., Паперно И. А. "Крокодил" К. И. Чуковского: К реконструкции ритмико-семант.
аллюзий // Тез. I Всесоюз. (III) конф. "Творчество А. А. Блока и русская
культура XX века". Тарту, 1975. С. 169.)
Значит,
не так уж много шутки в адресованном Чуковскому шуточном экспромте Тынянова:
Пока
Я
изучал проблему языка
Ее вы
разрешили
В
"Крокодиле"
(Чукоккала. М., 1979. С. 344.)
VI
Тынянов
писал, что в детской поэзии до "Крокодила" "улицы совсем не было..." (Тынянов Ю.
Указ. соч. С. 24.) . Действительно, детская комната, площадка для игр и лоно
природы были пространством детских стихов. Даже такие поэты города, как Блок и
Брюсов, принимались изображать село и сельскую природу, чуть только начинали
писать для детей.
Улицу
(уже нашедшую себе место в прозе для детей) сказка Чуковского впервые проложила
через владения детской поэзии. На страницах сказки живет бурной жизнью большой
современный город, с его бытом, учащенным темпом движения, уличными
происшествиями, проспектами и зоопарками, каналами, мостами, трамваями и
аэропланами. Ритмическая насыщенность сказки и стремительность смены ритмов - не
"формальная" особенность сказки, а смысловая часть нарисованной в ней
урбанистической картины. Наиболее напряженное место современной цивилизации -
улица огромного города - сталкивается в сказке со своей противоположностью -
дикой природой, когда на Невский проспект ринулись африканские звери -
крокодилы, слоны, носороги, гиппопотамы, жирафы и гориллы.
И,
оказавшись на этой улице один, без няни ("он без няни гуляет по улицам"!),
маленький герой сказки не заплакал, не заблудился, не попал под лихача-извозчика
или под трамвай, не замерз у рождественской витрины, не был украден нищими или
цыганами - нет, нет! Ничего похожего на то, что регулярно случалось с девочками
и мальчиками на улице во всех детских рассказиках, не произошло с Ваней
Васильчиковым. Напротив, Ваня оказался спасителем бедных жителей большого
города, могучим защитником слабых, великодушным другом побежденных - одним
словом, героем. Ребенок перестал быть только объектом, на который направлено
действие поэтического произведения для детей, и превратился в поэтический
субъект, в самого действователя.
Описательности прежней детской поэзии Чуковский противопоставил событийность
своей сказки, созерцательности, свойственной герою прежних детских стихов, -
активность своего Вани, жеманной "чуйствительности" - мальчишеский игровой
задор. Поэтика, основанная на эпитете, была заменена поэтикой глагольной. В
отличие от прежних детских стихов, где ровным счетом ничего не происходило, в
"Крокодиле" что-нибудь да происходит в каждой строчке. И все, что происходит,
вызывает немного ироничное, но вполне искреннее удивление героев и автора: ведь
вот как вышло! Удивительно!
Что же
вышло? Через пять лет после издания "Крокодила" отдельной книжкой Чуковский так
разъяснял кинематографистам построение, образы и смысл своей сказки: "Это поэма
героическая, побуждающая к совершению подвигов. Смелый мальчик спасает весь
город от диких зверей, освобождает маленькую девочку из плена, сражается с
чудовищами и проч.
Нужно
выдвинуть на первый план серьезный смысл этой вещи. Пусть она останется легкой,
игривой, но под спудом в ней должна ощущаться прочная моральная основа. Ваню,
напр., не нужно делать персонажем комическим. Он красив, благороден, смел. Точно
так же и девочка, которую он спасает, не должна быть карикатурной... она должна
быть милая, нежная. Тогда станет яснее то, что хотел сказать автор.
Автор в
своей поэме хотел прославить борьбу правды с неправдой, доброй воли со злой
силой.
В
первой части - борьба слабого ребенка с жестоким чудовищем для спасения целого
города. Победа правого над неправым.
Во
второй части - протест против заточения вольных зверей в тесные клетки
зверинцев. Освободительный поход медведей, слонов, обезьян для спасения
порабощенных зверей.
В
третьей части - героическое выступление смелого мальчика на защиту угнетенных и
слабых.
В конце
третьей части - протест против завоевательных войн. Ваня освобождает зверей из
зверинцев, но предлагает им разоружиться, спилить себе рога и клыки. Те
согласны, прекращают смертоубийственную бойню и начинают жить в городах на
основе братского содружества... В конце поэмы воспевается этот будущий светлый
век, когда прекратятся убийства и войны...
Здесь
под шутливыми образами далеко не шуточная мысль..."
(Чуковский К. Предварительные замечания к киносценарию "Приключения Крокодила
Крокодиловича", 16 февр. 1924 г. - Архив К. Чуковского.)
В этом
документе (никогда ранее не публиковавшемся) Чуковский-критик интерпретирует
Чуковского-поэта, в общем, правильно, но однобоко. Авторское толкование сдвигает
поэму: настаивая на героике, несколько приглушает иронию. Героикомическая сказка
трактуется как героическая по преимуществу. В этом толковании явно учтен опыт
наблюдения автора над детьми - читателями сказки. Чуковский описывает свою
первую сказку такой, какой создал бы ее, если бы обладал этим опытом заранее.
Много лет спустя, издав свою последнюю сказку для детей - "Бибигон", - Чуковский
столкнулся с замечательным обстоятельством: маленькие читатели не пожелали
заметить в маленьком герое никаких черт, кроме героических. Во втором варианте "Бибигона"
сказочник вычеркнул все места, снижающие образ героя. Приведенный документ - как
бы программа второго, неосуществленного варианта "Крокодила".
Но
мысль реального, состоявшегося "Крокодила", действительно, нешуточная, и она,
как всегда в художественном произведении, связана с образами и композицией. В
первой части сочувствие сказочника целиком на стороне жителей Петрограда,
пораженных страхом, и Вани Васильчикова - маленького героя-избавителя. Вторая
часть приносит неожиданное смещение авторского взгляда: только что отпраздновав
освобождение Петрограда "от яростного гада", Чуковский стал изображать этого
"гада" ничуть не "яростным", а напротив - мирным африканским обывателем, добрым
семьянином, заботливым папашей. Дальше - больше: Крокодил проливает слезы - не
лицемерные "крокодиловы", а искренние - над судьбой своих собратьев, заключенных
в железные клетки городских зверинцев. Моральная правота и авторское сочувствие
переходят к другим героям сказки - обитателям страны, на которой, как на
географической карте, написано: "Африка".
Эта
сложность распределения моральных оценок должна как-то разрешиться в третьей
части. Иначе противоречие между людьми и зверями превратится в противоречивость
сказки Чуковского. Тем более, что едва звери нападают на пребывающий в мирном
неведении город, они снова становятся "яростными гадами": нельзя сочувствовать
дикому чудовищу, похитившему маленькую девочку. Только новая победа Вани
Васильчикова вносит в отношения людей и зверей обоюдно приемлемый лад,
справедливость, гармонию: звери отказываются от своих страшных орудий - когтей и
рогов, а люди разрушают железные клетки зоопарков. Начинается их совместная -
взаимно безопасная и дружелюбная жизнь. В сказке наступает "золотой век":
И наступила тогда благодать:
Некого больше лягать и бодать.
Смело навстречу иди Носорогу -
Он и букашке уступит дорогу...
...Вон по бульвару гуляет Тигрица -
Ляля ни капли ее не боится.
Что же бояться, когда у зверей
Нету теперь ни рогов, ни когтей!
Ваня верхом на пантеру садится
И, торжествуя, по улицам мчится...
...По вечерам быстроглазая Серна
Ване и Ляле читает Жюль Верна...
...Вон, погляди, по Неве, по реке
Волк и ягненок плывут в челноке...
Знал
ли, догадывался ли автор, что он изобразил в "Крокодиле" один из серьезнейших
глобальных конфликтов? Впервые осознанный еще в предромантическом XVIII веке,
этот конфликт стал всечеловеческой заботой в наше время: противостояние природы
и цивилизации. Нет сомнения, что объективно сказка повествует именно об этом.
Конфликт выражен с резкой отчетливостью: обе силы представлены в сказке своими
крайними воплощениями: природа - дикими обитателями не тронутых человеком
африканских лесов, цивилизация - современным "сверхгородом". Урбанистические
черты Петрограда внесены в "Крокодил" с впечатляющей щедростью и усилены тем,
что в жанре детской сказки-поэмы они появились впервые. Изображенное в сказке
примирение "природы" и "цивилизации" хорошо согласуется с синтезом фольклора и
литературной классики, "кича" и высокой культуры в словесной ткани "Крокодила".
Чуковского вело органически присущее ему чувство синтеза.
Героем-победителем и, что, быть может, еще важнее, - героем-примирителем, своего
рода "посредником" между конфликтными крайностями сказки оказывается маленький
мальчик - персонаж, как нельзя лучше подходящий для этой роли. Человеческое
дитя, он по своему происхождению принадлежит миру социальному, создавшему
цивилизацию, но по малолетству еще не полностью "поглощен" этим миром и, во
всяком случае, ближе к миру природному, чем взрослые обитатели города-гиганта.
Маленький герой находится как бы на меже, на грани этих двух миров, и кому же
выступить посредником в их примирении, как не ему?
Но
эпоха, когда появился "Крокодил", не пожелала заметить в нем эту "вечную тему",
подобно тому, как дети не заметили иронической подсветки главного - героического
- образа сказки. В многозначной книге каждая эпоха всегда выбирает самое
необходимое для себя значение. Конфликт произведения каждый раз осмысляется с
точки зрения наиболее острого, наиболее актуального конфликта эпохи.
Напряженность и острота борьбы в момент выхода сказки Чуковского начисто
исключали возможность обсуждения проблемы "природа и цивилизация". Эта проблема
оказалась попросту несвоевременной и, следовательно, ненужной. В контексте
исторических событий культурологическая проблематика сказки не воспринималась,
она отходила на второй и третий план, уступая место у рампы тем сказочным
обстоятельствам, которые могли быть поставлены в прямое соответствие с реальными
событиями эпохи. Таким обстоятельством в "Крокодиле" была - война.
С
полным основанием, без всякого насилия сказка могла быть истолкована как
антивоенный памфлет, но было бы совершенно бесполезным занятием искать
соответствий между военными событиями эпохи и перипетиями сказочной борьбы в
"Крокодиле": для этого сказка не дает ни малейшего повода. А современники только
тем и были озабочены, чтобы найти такие соответствия. Им показалась бы
нелепостью сказка, лишенная прямых политических намеков, - ведь стихотворная
сказка для взрослых приучила читателей к сатиричности. "Стихотворная сказка" и
"сатира" - для той поры - синонимы.
Чего
только ни искали - и чего только ни находили - в героикомической сказке для
детей! На каком языке говорит Крокодил? Ага, на немецком! Значит, схватка Вани
Васильчикова подразумевает войну с немцами! ( Товавакня
Черкан (В. В. Князев). "И туда, и сюда, как попова дуда" // Краcн. ворон, 1923,
э 5. С. 4.) Куда прыгнул Крокодил? Его прыжок в Нил - ясное дело - намек
на Корнилова, который, как известно, тесно связан с жаркими странами - служил в
Туркестане . (Гаспаров Б. М., Паперно И. А. "Крокодил" К.
И. Чуковского... С. 167.)
Все эти
и другие домыслы опирались, в сущности, на крохотный фактец - на
неопределенность даты создания сказки. Неопределенность даты проявила завидную
живучесть и порождала мифические истолкования сказки на протяжении сорока лет.
Одни источники уверяли, будто "Крокодил" написан в 1915 году, другие - будто в
1919 . (1915 год указан как дата создания
"Крокодила"//Детская литература. М., 1956. С. 193 и др.; 1919 год указан в
кн.:Энциклопедический словарь. М., 1955. Т. 3. С. 618 и в некоторых других
изданиях, явно смешивающих дату создания произведения с издательской.)
Обе даты не соответствуют действительности, и этот разнобой известным образом
влиял на всех, кто писал о "Крокодиле". Чуковский отводил произвольные
истолкования сказки самым простым способом - ссылкой на дату: "Говорили,
например, будто здесь с откровенным сочувствием изображен поход генерала
Корнилова, хотя я написал эту сказку в 1916 году (для горьковского издательства
"Парус"). И до сих пор живы люди, которые помнят, как я читал ее Горькому -
задолго до корниловщины" (Письмо К. Чуковского К. Ф.
Пискунову от 3 янв. 1955 г. - Архив К. Чуковского.) . Все попытки
обнаружить в "Крокодиле" намеки на политические события разбиваются о дату
создания сказки.
В
"Крокодиле" нет конкретной войны. Там не первая мировая и не какая-либо иная
исторически засвидетельствованная война, а война вообще, война как таковая,
война, мыслимая обобщенно и условно. Разрушая реальность конкретных явлений,
сказка Чуковского сохраняет реальность отношений. Самая безудержная фантазия -
все-таки вырастает из действительности, а сказочник, импровизируя забавные
строфы детской поэмы, жил в стране, измученной войной, ощущал войну на себе,
читал наполненные ею газеты, дышал ее воздухом.
Еще за
четыре года до мировой войны Чуковский противопоставлял военизированному
"Задушевному слову" детский журнал "Маяк", "где твердят и твердят о том, что
война есть самое ужасное дело", что "сами люди не хотят ее". Критик пылко
присоединялся к пожеланию "Маяка", "чтобы великая мысль, великая
изобретательность человека послужила на благо всему человечеству, а не на забаву
отдельным богатым людям и тем более не для ужасного дела войны, убийства одних
людей такими же людьми" (Чуковский К. Матерям о детских
журналах. СПб., 1911. С. 71.)
Чуковский всем сердцем сочувствовал этим идеям, и только одно не устраивало его:
журнальчик был скучноват. А вот московский "Путеводный огонек" - "не журнал, а
как будто карусель: все кружится и мелькает в глазах. Сказочки, прибаутки,
раскрашенные картинки". И приложение к нему - "Светлячок" - тоже, хотя и не
шедевр, но очень милый журнальчик: у него "язык нарочито детский, кудрявый,
игривый..." (Там же. С. 80.)
Одни
достоинства у одного журнала, другие - у другого. "И вот мне приходит мысль: а
что, если вместе связать этот маститый "Маяк" с удалым залихватским
"Светлячком"? Пускай бы дал "Светлячок" "Маяку" все свое ухарство, все свои
блестки и краски, а "Маяк" пускай даст "Светлячку" свои "идеи" и "чувства"
(Там же. С. 81.) Неизвестно, воспользовался ли
кто-нибудь этим предложением Чуковского, но сам-то он точно им воспользовался.
Своим "Крокодилом" он осуществил этот синтез: связал ухарство и блестки с
гуманистическими антивоенными идеями.
"Крокодил" - поэтический "декрет о мире" для детей. Детская сказка в стихах,
помимо прочих причин, была вызвана к жизни тем, что давала возможность
Чуковскому ни в чем "не отступаться от лица", не изменять своим
антимилитаристским убеждениям, а изменить только жанр и в нем, новом, говорить
все то же, сохраняя неуязвимость среди разгула военной пропаганды. Менялись лишь
"средства доставки" - доставляемый груз и конечные цели оставались прежними:
Мы ружья поломаем,
Мы пули закопаем,
Довольно мы сражались
И крови пролили...
Здесь в
"Крокодиле" зазвучал голос, чрезвычайно близкий к голосам тогдашней рабочей
поэзии (подобно тому, как это случится в "Двенадцати" Блока год спустя). Из
множества стихов рабочих поэтов, дающих очевидные параллели к этим стихам
Чуковского, достаточно привести один пример - строчки рабочего Ивана Логинова,
опубликованные на страницах кронштадтской газеты "Война" (практически
одновременно со сказкой). Этот пример замечателен тем, что текстуальное сходство
со стихами Чуковского подкреплено в нем сходством ритмико-интонационным:
Довольно нам сражаться,
Друг друга убивать,
Пред властью унижаться
И кровью истекать!
(Логинов Ив. К рабочим Европы // Война, Кронштадт. 1917, 27 мая. э 37. Цит.
по: Залп. 1933, э 2/3. С. 72.)
Едва ли
случайно, что совершенно новый для Чуковского жанр, вобравший в себя всенародную
ненависть к проклятой войне и страстную жажду всеобщего мира, возник в
творчестве Чуковского после двух лет мировой войны, в самый канун революции.
VII
"Крокодил" был напечатан впервые в журнальчике "Для детей", во всех его
двенадцати номерах за 1917 год. Журнальная публикация сказки перекинулась мостом
из старого мира в новый: началась при самодержавном строе, продолжалась между
Февралем и Октябрем и завершилась уже при Советской власти. Журнальчик "Для
детей", похоже, ради "Крокодила" и был создан: 1917 год остался единственным
годом его издания. К концу 1916 года у Чуковского были готовы первая часть
сказки и, надо полагать, какие-то - более или менее близкие к завершению -
фрагменты второй. Альманах издательства "Парус", для которого предназначалась
сказка, был уже скомплектован, но вышел только в 1918 году и под другим
названием: "Елка" вместо "Радуги". "Крокодил" в этот альманах не попал.
Надеяться на выход второго альманаха при неизданном первом было бы безрассудно.
Чуковский пошел к детям и стал читать им сказку.
Он
прибег к "устной публикации" - проверочной. В "Крокодиле" были реализованы
представления Чуковского о читательской психологии малых детей - кому же, как не
им, детям, принадлежало предпочтительное право высказаться по этому поводу.
Высказаться по-своему - внимательной тишиной, смехом, аплодисментами и блеском
глаз. По-своему высказалась и взрослая буржуазная публика: "Когда я в 1917 году
пошел по детским клубам читать своего "Крокодила", - мне объявили бойкот!"
(Накануне, Берлин, 1922. 4 июня, Лит. прил. э 6.) -
писал Чуковский А. Н. Толстому несколько лет спустя.
Во
второй половине 1916 года Чуковский предложил свою сказку респектабельному
издательству Девриена, которое, помимо прочего, выпускало "подарочные" издания
для детей - роскошные тома с золотым обрезом и в тисненых переплетах. Редактор
был возмущен: "Это книжка для уличных мальчишек!" - заявил он, возвращая
рукопись . (По устному сообщению К.Чуковского (1958 г.).
См. также маргиналии К. Чуковского на экземпляре: Петровский М. Корней
Чуковский. М., 1960. С. 21-22 - в библиотеке Переделкинского дома-музея К.
Чуковского.)
Издательство Девриена выпустило немало прекрасных научных изданий по разным
областям знания, но уличных мальчишек оно не обслуживало. Редактор безошибочно
почувствовал несовместимость "Крокодила" с теми книжками, которые выпускались
издательством для "отвратительно прелестных", по выражению Горького, детей.
В конце
1914 - начале 1915 года Чуковский писал, что ему, автору нашумевших статей о
детской литературе, давно уже предлагали возглавить журнал для детей: "Мне
"Нива" предложила 1000 рублей в месяц, чтобы я редактировал "Детскую Ниву". И.
Д. Сытин звал меня в редакторы какого-то журнала - тоже с порядочной мздой, - но
я все отверг и все отринул ради этого блаженства: сидеть в Библиотеке и, чихая
от пыли, восстанавливать по зернышку загадочный образ моего героя"
(Рус. мысль, Париж, 1972, 6 янв. Вырезка. - Архив К.
Чуковского.) - Н. А. Некрасова. То было время первого радостного
приобщения Чуковского к некрасовским рукописям из архива А. Ф. Кони, и,
увлеченный своей работой, критик ушел в нее с головой. А теперь у него на руках
было новое детище - сказка для детей, вся пропитанная некрасовскими образами и
ритмами и взывавшая о публикации. Чуковский, вспомнив былые предложения,
обратился к товариществу А. Ф. Маркс, издателю "Нивы", и вскоре стал редактором
ежемесячного приложения к "Ниве" - журнальчика "Для детей".
В
короткий срок Чуковскому удалось собрать вокруг журнала значительные
литературные силы. За год своего существования журнал "Для детей" напечатал
стихи С. Городецкого, Н. Венгрова, Саши Черного, Тэффи, М. Моравской, М.
Пожаровой, Д. Семеновского, С. Дубновой, Д'Актиля. Прозу журналу дали А. Куприн,
А. Ремизов, А. Грин. Множество сказок разных народов в своих пересказах,
переводах, переделках поместил (большей частью анонимно) сам редактор. Журнал
был украшен превосходными рисунками С. Чехонина, К. Богуславской, А. Радакова,
Мисс, В. Сварога. Но центральной вещью журнала, его "гвоздем программы", его
"романом с продолжением" был "Крокодил", публикуемый из номера в номер с
чудесными рисунками Ре-Ми.
Сочиненный Чуковским героикомический животный эпос в стихах и впрямь близок к
роману. Точнее, - к роману-фельетону, то есть к роману, специально рассчитанному
на публикацию частями, порциями, главами в периодической печати, предпочтительно
- в газете. Роман-фельетон строится таким образом, что каждая его часть имеет
внутренне завершенный характер, приближаясь к новелле, но при этом возбуждает
интерес к следующей части и тем самым к повествованию в целом. На такие части
был искусно разделен "Крокодил" в журнальной публикации. Места, отделяющие одну
часть от другой, легко ощущаются и в книжном тексте - они фиксированы, как
фиксирует актер завершенный жест. Сказка сближается с романом и своим объемом, и
сложностью характеристик персонажей, и переплетением сюжетных линий, и широтой
охвата действительности, и своей нешуточной проблематикой. Чуковский не зря
писал впоследствии о "Крокодиле" как о романе: "...мне кажется, что в качестве
самой длинной изо всех моих эпопей он для ребенка будет иметь свою особую
привлекательность, которой не имеют ни "Муха-цокотуха", ни "Путаница". Длина в
этом деле тоже немаловажное качество. Если, скажем, "Мойдодыр" - повесть, то
"Крокодил" - роман, и пусть шестилетние дети наряду с повестями - услаждаются
чтением романа!" (Лит. обозрение, 1982, э 4. С. 107.)
Рекламируя свое новое приложение, "Нива" обещала в конце 1916 года, что журнал
"Для детей" будет надежно огражден от злобы дня, что на его страницы "не
проникнут наши нынешние заботы и тяготы" (Нива. 1916. э
47. С. 4. доп. паг.) , что ни один сквознячок не прорвется с улицы в
тепличную атмосферу детской комнаты. Реклама "Нивы" не подтвердилась самым
блистательным образом - для такого вывода достаточно одного лишь факта: на
страницах журнала был напечатан "Крокодил". Сказка Чуковского - основная вещь
издания - вызывающе повела журнал вразрез с рекламной программой "Нивы" и
опровергла охранительные обещания редакции.
"Журнал
ее (сказку. - М. П.) печатал с неудовольствием. Ругательства, которые
получались, не поощряли редакцию, и после третьего номера мы решили это дело
прикрыть, но количество требований со стороны детей было грандиозно..."
(Чуковский К. Стенограмма беседы с молодыми писателями о
детской литературе. Машинопись. - Архив К. Чуковского.) - вспоминал
Чуковский.
Между
тем место первой публикации "Крокодила" долго давало повод для нападок на сказку
- как же, приложение к буржуазно-монархической "Ниве", верноподданнейшей "Ниве"!
"Недавно, - жаловался Чуковский в 1955 году, - в одной брошюре было напечатано
черным по белому, будто "Крокодил" - реакционная сказка, так как она печаталась
в приложении к консервативному журналу "Нива". Автор этой брошюры предпочел
позабыть, что в качестве приложений к "Ниве" печатались и Салтыков-Щедрин, и
Глеб Успенский, и Гаршин, и Короленко, и Чехов, и Горький" .
(Письмо К. Чуковского К. Ф. Пискунову от 3 янв. 1955 г. -
Архив К. Чуковского.)
В
наброске ответа автору "одной брошюры" Чуковский повторил этот довод и развил
его: "Журнал "Для детей" - приложение к "Ниве", то есть нечто такое же
экстерриториальное по отношению к журналу, как и сочинения Горького. И Горький,
и Короленко не брезговали дать "Ниве" свои сочинения, а Лев Толстой печатал в
ней свое "Воскресение", Чехов - "Мою жизнь", беспощадную сатиру на звериный
уклад старого быта" . (Набросок ответа Лидии Кон. - Архив
К. Чуковского. (К. Чуковский имеет в виду кн.: Кон Л. Ф. Детская литература в
годы гражданской войны. М.; Л., 1953.)) Затем (вспомнив, должно быть, что
"Крокодил", по определению Горького, - сказка наподобие "Конька-горбунка",
только из современного быта) Чуковский добавил: "Конек-горбунок" был напечатан в
реакц[ионном]
журнале "Библиотека для чтения" (Там же.)
Работа
над сказкой растянулась, и это пошло на пользу "Крокодилу": вместо момента
возникновения замысла в сказке отразилось время ее создания - ряд
последовательных и связанных друг с другом исторических моментов. Третью часть
сказки, вместившую в себя призыв к миру и мечту о "золотом веке", Чуковский
сочинял летом 1917 года. 1 мая он занес в дневник: "Дела по горло: нужно кончать
сказку, писать "Крокодила", а я сижу - и хоть бы слово..."
(Юность. 1982, э 3. С. 83.) Несколько позже он сообщал из Куоккалы в
Петроград сотруднику журнала "Для детей" А. Е. Розинеру: "Посылаю Вам начало
третьей части "Крокодила", который усиленно пишется. Я трачу на "Крокодила"
целые дни, а иногда в результате две строчки..." (Отд.
рукописей Гос. лит. музея (Москва), ед. хр. оф 5821/9.)
В том
же письме есть такое место: "Ре-Ми жалуется, что у него нет звериных фотографий,
трудно рисовать. Нет ли у Вас слонов, тигров и т.д.?" (Там
же.) Значит, уже тогда, в пору журнальной публикации "Крокодила", автор
работал вместе с художником - добывал для него звериные "типажи", например.
Художник Ре-Ми - "замечательный карикатурист - с милым, нелепым, курносым лицом"
(Чуковский К. Современники. С. 366.) - был
давнишним знакомым Чуковского, как и большинство группировавшихся вокруг "Сатирикона"
талантливых рисовальщиков, поэтов, фельетонистов. Один из них, художник и
стихотворец А. Радаков, оставил выразительную характеристику Ре-Ми: "Художник
Ре-Ми - типичный художник-сатирик. "Обидный художник", как называл его
художественный) критик А. Бенуа. В нем совершенно отсутствует добродушный
юмор... Вместо добродушия в его рисунках злость и ядовитая насмешка. Его
мироощущение, в противоположность юмористическому, было чисто сатирическое. Он
не щадил своих героев. Он был прокурор... Он очень тонко чувствовал мещанство,
убожество людей, мещанскую обстановку, мещанский тип. Наблюдательность у него
была развита очень сильно. Даже вещи у него были характерны и имели свое лицо.
Положительные типы, так же, как и положительная героика, ему не удавались..."
(ЦГАЛИ, ф. 2041, on. 1, ед. хр. 122, л. 1-3.)
В этих
строчках А. Радаков менее всего имел в виду рисунки Ре-Ми к "Крокодилу", но
говорил словно бы о них. Лучше всего удались художнику те образы, которые
провоцировали сатирическое осмеяние - толпа обывателей на Невском, оголтелые
гимназистики, тупые лавочники и приказчики, дикие базарные торговки,
балда-городовой. Образы, требующие патетики (Ваня Васильчиков) или лирики
(девочка Лялечка), были захлестнуты сатириконской волной и незаконно
окарикатурены: "К сожалению, рисунки Ре-Ми, при всех своих огромных
достоинствах, несколько исказили тенденцию моей поэмы. Они изобразили в
комическом виде то, к чему в стихах я отношусь с пиететом" (Чуковский К.
Предварительные замечания к киносценарию "Приключения Крокодила Крокодиловича"...)
Не
отказываясь от критики, Чуковский и позднее настаивал на издании "Крокодила" с
этими рисунками:
"Между
тем рисунки Ре-Ми к этой сказке очень хороши..." (Письмо
К.Чуковского К. Ф. Пискунову (1959?). - Архив К. Чуковского.) - все же
рисунки Ре-Ми были порождены той же эпохой, что и "Крокодил", и воплощали именно
ее. Профессор А. А. Сидоров в обзоре русской графики за первые годы революции
справедливо заметил: "Поразительные по остроте и чисто литературной забавности
рисунки дал известный "сатириконец" Н. Ремизов к "Крокодилу", подчинив своему
стилю даже такого мастера, как Ю. Анненков..." (Сидоров А.
А. Русская графика в годы революции, 1917-1922. М., 1929. С. 40.) . Со
временем, когда изображенный художником быт ушел в прошлое, рисунки приобрели
ценность исторического свидетельства. На рисунках Ре-Ми к "Крокодилу" хорошо
просматриваются и легко узнаются черты блоковского Петербурга - крендель
булочной, фонарь, аптека. Рисунки точно локализовали в исторической эпохе
"старую-престарую сказку", как стал называть Чуковский своего "Крокодила" в
позднейших изданиях.
Журнальная публикация принесла сказке первоначальную славу и породила спрос.
Чуковский вновь пошел читать "Крокодила" в детские аудитории. У детей "Крокодил"
неизменно вызывал неслыханный восторг, у взрослых - брюзгливое негодование.
Взрослые, между прочим, считали, что негоже серьезному литератору становиться
детским писателем. "Мне долго советовали, - вспоминал Чуковский, - чтобы я своей
фамилии не ставил, чтобы оставался критиком. Когда моего сына в школе спросили:
"Это твой папа "Крокодильчиков" сочиняет?", - он сказал: "Нет", потому что это
было стыдно, это было очень несолидное занятие..."
(Чуковский К. Стенограмма беседы с молодыми писателями о детской литературе...)
В
феврале петроградские газеты напечатали объявление о том, что в Театре-студии
перед началом детских спектаклей выступает Корней Иванович Чуковский со своей
поэмой для детей "Крокодил" (Жизнь искусства, 1919, 15
февр.) . Немного спустя на улицах Петрограда появились афиши
(Архив К. Чуковского.)
Тем
временем издательство Петросовета выпустило "Крокодила" отдельной книгой. "...Я
явился в Смольный, и мне вдруг сказали, что "Мы издаем вашего "Крокодила"
миллионным тиражом" (Чуковский К. Стенограмма беседы с
молодыми писателями о детской литературе.) , - вспоминал Чуковский.
"Миллионного тиража", конечно, не было: эта цифра характеризует не реальные
возможности издательства, а его отношение к книге. В ту эпоху любые, самые
утопические предприятия казались осуществимыми, и Чуковскому вполне могли
сказать о "миллионном тираже". Петросовет напечатал пятьдесят тысяч экземпляров
сказки - для тех суровых, бесхлебных и безбумажных лет тираж огромный - и одно
время (по неоднократно повторенному воспоминанию Чуковского) раздавал
"Крокодила" бесплатно.
Сохранился прелюбопытный документ - макет первого отдельного издания
"Крокодила", представляющий собой расклейку рисунков Ре-Ми, заимствованных из
журнальной публикации. Макет красноречиво свидетельствует о совместной работе
писателя и художника над будущей книгой: чуть ли не каждый лист макета испещрен
надписями Чуковского. Чуковский корректировал распределение материала по листам,
композиционное соотнесение текста и рисунков на листе, симметричное или
асимметричное построение листа и разворота, размер рисунков, плотность набора,
ширину поля и так далее.
На
макете титульного листа между словами, образующими название сказки, Чуковский
вписал: "Звери, а посреди них Ваня, все смеются. У Вани лицо не карикатурное"
(Архив К. Чуковского.) . Значит, уже тогда, при подготовке первого
отдельного издания "Крокодила", автор не был удовлетворен сатирической
трактовкой героического образа в рисунках Ре-Ми.
К
двадцать седьмому листу макета относятся такие замечания Чуковского: "Верблюд не
ждет, а бежит. Посуда - не только тарелки. Верблюд гораздо ниже! Это клише
должно занимать 2/3 страницы и может быть не квадратным, а захватывать весь верх
- как показано карандашом. А змеи пойдут в правый угол. Пусть Н. Вл.
(Ре-Ми. - М. П.) скомбинирует обе картинки, как ему
покажется лучше" (Там же.) .
А на
листе двадцать пятом, перечислив по пунктам необходимые изменения, Чуковский
подвел итог: "Главное в том, чтобы пририсовать две-три фигуры так, чтобы
получилось кольцо танцующих, хоровод, см. схему слева".
На
схеме слева, к которой отсылает эта надпись, Чуковский набросал композицию
рисунка, как он ее себе представлял (звери несутся в танце вокруг елки, кольцом
замыкая хоровод), и добавил: "Вообще, побольше вихря" (Там же.) . Предложенная
Чуковским "вихревая" композиция - прообраз тех омывающих текст "вихревых"
рисунков, которыми нынешние художники передают, например, бегство и возвращение
вещей в "Мойдодыре" или "Федорином горе". Несомненно, что "вихревая" композиция
наиболее точно воплощает средствами графики бурную динамику "Крокодила", его "глагольность",
стремительное чередование эпизодов. "Побольше вихря" стало основным принципом
построения сказок Чуковского и рисунков к ним.
В
стихотворной сказке Чуковского Ре-Ми сделал замечательное открытие: он открыл в
ней (незамеченный, насколько мне известно, никем из критиков "Крокодила") образ
автора, образ сказочника - лукавого и простодушного одновременно. Не забудем,
что это открытие было сделано в блоковскую эпоху: огромное явление Блока и
магическое обаяние его лирики поставили вопрос, на который Тынянов ответил
формулой "лирический герой". Совершив открытие, напоминающее отчасти тыняновское,
Ре-Ми вывел образ сказочника - изобразил Чуковского, "протяженносложенного" и
сложенного, как плотницкий метр, в обществе Крокодила и Вани Васильчикова.
Завершающий сказку на манер заставки, этот шарж неожиданно замкнул важнейшую
идейную линию "Крокодила": перед нами сошлись в мирном чаепитии главные
противоборствующие силы сказки - воплощение "дикой природы" и воплощение
"цивилизации" - заодно с тем, кто сочинил сказку и синтезировал противоречия.
Нынче с визитом ко мне приходил -
Кто бы вы думали? - сам Крокодил.
Я усадил старика на диванчик,
Дал ему сладкого чаю стаканчик.
Вдруг неожиданно Ваня вбежал
И, как родного, его целовал...
Едва ли
это составляло задачу художника - скорее всего он, карикатурист по природе
своего дарования, просто дал выход своему сатириконству. Он и до "Крокодила"
охотно рисовал карикатуры на заметного критика с заметной внешностью
(См., напр.: Вести, лит. 1910, э 1. Стлб. 5; Сатирикон,
1910, э 46. С. 8.) . Но объективно шарж Ре-Ми на Чуковского в структуре
книги обретает такой синтезирующий смысл.
Возможно, что как раз этот рисунок Ре-Ми породил традицию, столь эффектно
продолженную в советской книге для детей: включать шарж на автора в иллюстрации
к его произведению. Погружать тем самым поэта в мир его образов, представлять
создателя и создание единством, целостностью, обнаруживая лирическую струю в
эпических вещах. Особенно повезло в этом смысле Чуковскому - шаржированные
изображения сказочника стали почти непременным атрибутом его книг для детей.
Современный исследователь с полным основанием отмечает: "Крокодил" имел огромный
успех... главным образом потому, что появилась детская книга, цельная и яркая
(несмотря на скромные черные рисунки пером), в которой к тому же вполне
отчетливо выступило содружество поэта и художника, работающих для детей"
(Ганкина Э. 3. Русские художники детской книги. М., 1963.
С. 60.) .
Зимой
1918 - 1919 года отдел изобразительных искусств Наркомпроса провел серию
совещаний. На большинстве из них присутствовал и активно выступал Маяковский -
тогда-то, между прочим, он и заявил впервые о своем намерении выпустить книгу
для детей (несостоявшуюся). Стенограмма одного из последних совещаний донесла
такую реплику искусствоведа В. Ф. Боцяновского: "Я должен сказать, что
распространение вообще всех советских изданий поставлено ужасным образом. Я
лично хотел купить "Крокодила" Чуковского - оказывается, нигде нельзя купить,
кроме Смольного" (ЦГАЛИ, ф. 336, on. 5, ед. хр. 10, л.
187.) . В этой реплике любопытны два обстоятельства: интерес такого
человека, как В. Ф. Боцяновский, к созданию Чуковского и Ре-Ми, и то, что книга
продавалась лишь там, где была издана.
В мае
1920 года Блок - уже тяжело больной - читал свои стихи в нескольких больших
московских аудиториях. Чуковский, сопровождавший поэта в этой его последней
поездке, предварял чтение Блока вступительным словом. Из зала, как водится,
летели записки; одна из них была адресована Блоку и Чуковскому одновременно.
Записка сохранилась: неизвестный слушатель просит в ней авторов "Двенадцати" и
"Крокодила" прочесть свои поэмы. Несравнимые, казалось бы, вещи уравнивались в
сознании слушателя - по-видимому, ощущением связи с эпохой. Блок, конечно, знал
поэму Чуковского, и остается только пожалеть, что он не успел о ней высказаться
(или его высказывание до нас не дошло).
В конце
того же 1920 года Чуковский, один из руководителей Дома Искусств, пригласил
Маяковского приехать в Петроград и выступить с чтением своей поэмы "150000000".
Под 7 декабря в дневнике Чуковского записано: "У Маяковского]
я сидел весь день - между своей утренней лекцией в Красн[оармейском]
У[ниверситете]
- и вечерней... Он говорит, что мой Крокодил известен каждому московскому
ребенку" (Чуковский К. Дневник. - Архив К. Чуковского.) . "Крокодил" был
известен, как мы видели, и взрослым москвичам, в том числе - самому Маяковскому.
В его детской книжке "Что ни страница - то слон, то львица" (1926) иронически
сообщается, что лев "теперь не царь зверья, просто председатель". Это сообщение
перекликается и, возможно, связано с шуточным примечанием к "Крокодилу" (в
журнальной публикации): "Многие и до сих пор не знают, что лев уже давно не царь
зверей. Звери свергли его с престола..." Исторически достоверный конец
российской монархии переносился в звериное царство, переводился на язык детской
сказки.
Сказка
Чуковского с рисунками Ре-Ми была переиздана Государственным издательством в
1923 и 1924 годах, издательством "Круг" в 1926 и 1927 годах, издательством
"Эпоха" в 1922 году и в том же году - Сибирским областным госиздатом (два
последних издания не учтены в известном библиографическом указателе по детской
литературе И.И. Старцева). Была сделана попытка вывести сказку на экран: "К.И.
Чуковский готовит инсценировку популярного "Крокодила" для кино юных зрителей" ,
- сообщала хроника культурной жизни. Чуковский писал И.Е. Репину: "Мои детские
книги неожиданно стали пользоваться огромным успехом... "Мойдодыр", "Крокодил",
"Мухина свадьба", "Тараканище" - самые ходкие книги в России. Их ставят в
кинематографе..." (Письмо К. Чуковского И. Е. Репину от 2
февр. 1924 г. - Архив К. Чуковского.)
Прогулка Крокодила по Невскому превратилась в триумфальное шествие по городам и
весям огромной страны и вышла за ее пределы: начали появляться переводы на
иностранные языки. "Я получил письмо от издательской фирмы "Lippincott", что она
издает моего "Крокодила" в переводе Бэббет Дэтч - одной из лучших американских
поэтесс, - извещал автор сказок Г. С. Шатуновскую. - Она ждет от меня письма,
потому что хочет знать, хочу ли я, чтобы она печатала свой перевод..."
Американская критика высоко оценила сказку, сочиненную "рифмачем, который
превзошел даже Гилберта чудесной неожиданностью рифмовки"
(Asia, 1939, Vol. 9. Р. 688. Вырезка. - Архив К. Чуковского.) , сказку, в
которой "русский язык так привлекателен" (Там же.)
. Высокую оценку получила и работа переводчицы: хотя стиховое мастерство
перевода уступает оригиналу, "но это, безусловно, великолепные английские стихи"
(Там же.) .
В
рисунках Ре-Ми особенно привлекательными для американского критика оказались
образы животных - двойственные, сочетающие осмеяние и прославление: "Эти рисунки
балансируют между морализаторством и юмором... Крокодил - ...добрый приятель и
страшное чудовище одновременно. Он вызывает нашу симпатию, наш страх и, самое
главное, - наше уважение... медведи, слоны, львы, даже обезьяны вышли на
рисунках много лучше, чем люди" (New York Herald Tribune
Books. 1932, 24 Jan. Вырезка. - Архив К. Чуковского.) . К сожалению,
ироничность образа главного героя американский критик не заметил: "Ваня, храбрый
мальчик, прекрасно подошел бы для статуи, символизирующей гражданскую
добродетель где-нибудь в городском парке..." (Там же.)
В
письме к Конст. Федину, только что ставшему соредактором журнала "Книга и
революция", Чуковский обращал внимание адресата на немецкий перевод "Двенадцати"
Блока, замечательно выполненный Грегором. "Сейчас, - добавлял Чуковский, -
Грегор переводит моего "Крокодила" (Письмо К. Чуковского
Конст. Федину от начала 1922 г. - Архив К. Чуковского. Откликом на это письмо
была статья К. Федина: "Немецкий перевод "Двенадцати". (Кн. и революция, 1922,
э5. С. 49.)) . Таким образом, пути "Крокодила" и "Двенадцати" вновь
пересеклись - в работе немецкого переводчика (Немецкий перевод, выполненный
Грегором, насколько можно судить, издан не был.) .
В 1962
году Оксфордский университет присудил Чуковскому ученую степень доктора
литературы. Новый доктор Оксфорда, облаченный в традиционную мантию и шапочку,
стоя выслушал ритуальное приветствие на латыни. Среди прочих заслуг, за которые
он, "Корнелиус, филиус Иоганиус", удостоивался этой чести, было названо и то,
что им сочинен всемирно известный "Крокодил".
На
контртитуле "Приключений Крокодила Крокодиловича", изданных Петросоветом в 1919
году, приютилась надпись: "Посвящаю эту книгу своим глубокоуважаемым детям -
Бобе, Лиде, Коле" (в позднейших изданиях было добавлено: "и Муре"). Эта надпись
- почти незаметная - должна быть замечена и оценена, так как она тоже своего
рода событие в детской литературе: "глубокоуважаемым детям"...
Детей
всегда любили и ласкали, заботились о них, как могли, иногда баловали, слегка
или изрядно бранили за шалости, учили, воспитывали и так далее, но разве их
когда-нибудь уважали? Кажется, даже вопроса об уважении не возникало - ведь они
дети! Как писал польский педагог Януш Корчак, человечество в своем развитии
открывало одно несправедливое неравенство за другим - и стремилось их
преодолеть: социальное неравенство классов, неравенство господствующих и
угнетенных наций, неравенство мужчины и женщины в обществе и семье. Пришла пора,
полагал Корчак, осознать и преодолеть неравенство взрослых и детей, научиться
чтить в ребенке - человека.
Посвятительная надпись Чуковского на "Крокодиле" - неопознанный первый манифест
советской литературы для детей, декларация права ребенка на уважение.
<<< в
начало
Воспроизведено по изданию:
Петровский М. С. Книги нашего детства , Книга , 1986
|
